— Туда ему и дорога! — с ожесточением махнул рукой изуродованный. — Стольких эта война отпела, что и жалеть перестали.
Антон потрогал шею у подбородка — там, казалось, застрял жесткий комок. Он не давал дышать, не давал говорить. Глаза обожгло горячим, нахлынувшим вдруг туманом. Антон узнал, кто перед ним, не мог не узнать.
— Мичман! — прохрипел он. — Конопля!.. Неужели не помнишь? — Он кинулся к человеку, схватил его за отвороты фуфайки, поднял, притянул к себе, уткнулся лицом в его расхристанную, пахнущую застарелым потом грудь. — Ко-но-пля-а-а!.. — выдохнул охрипшим, прерывистым голосом.
Конопля отстранил Антона, долго лепил цигарку, и только успокоясь немного, и вспомнив, что курить не дозволено, дабы не нарушать светомаскировку, сказал равнодушно:
— Я тебя признал сразу, как только ты руку мне подал.
— Почему не назвался? — чуть ли не вскрикнул снова приблизившийся к нему Антон.
— А вроде и ни к чему!
— Как это?
— А так. Невелика для тебя будет потеря.
— Мичман, что ты балакаешь?
— А и не мичман я. — Помолчав, определил: — Тать. Без роду и племени. Без чинов и званий.
— Да мы тебя возьмем на катера. Хочешь, свой уступлю? Становись у штурвала!
— Отстоял свое. Спишут под чистую. На мне живого места нет. Я три раза бегал из лагеря. — Он поднял левую руку — беспалую культяпку, расправил ею усы. — Живого тела не осталось.
Богорай прервал их беседу:
— Пора, пора! Засиделись тут…
Антон спохватился:
— Придем до места, поговорим!
— О чем беседовать-то: все переговорено.
— Я тебя так не отпущу!
— Невелика выгода…