Потаенное судно

Когда к полудню пришли в бухту, Конопля — седой, неимоверно старый лицом, с глубоким синим шрамом, легшим наискось, словно перечеркивая всего человека, — сошел первым с катера, не попрощавшись, не оглянувшись, удалился по пирсу в ту сторону, где стояла группа военных, прибывшая встречать диверсионный отряд. Антон глядел ему вслед — горбящемуся, удаляющемуся неверной походкой, — недоумевал: «За что так со мной, за что?.. — Спохватившись, подумал: — Может, он о Лотохине что знает, а я и не спросил…»

13

— Война покатилась под гору, — любит говорить Богорай. — Жми, ребята, не упусти ее из виду!

Баляба думает несколько иначе. Если только слушать Сводки Совинформбюро, или глядеть на просторное полотно карты — тогда, конечно, покатилась. Теснимая красными флажками, она убывала, таяла, сходила, словно снег с полей, пригреваемых солнцем. А если не на карте, если в море с ней видишься, если берешь ее десантом, высаживаемым на острова, — ух, как она тяжела и неподатлива. Здесь она не под горку катится, а обрушивается на тебя с высоты лавиной, грозя раздавить, похоронить под жестким камнепадом.

Антон помнит тот день, когда выбрасывали армейцев на острова Тютерской гряды. Помнит, как шли напролом сквозь огонь береговых установок и легких миноносцев. Помнит армаду шюцкоровских катеров, которые буквально прошивали пулеметами весь залив. Помнит, как беззвучно присел у штурвала командир катера, как Богорай, перехватив штурвал, кивнул Антону на командира. Антон, уловив приказание, поднял под мышки обмякшего, вдвое отяжелевшего лейтенанта, спустился с ним вниз, хотел было перевязать, но, поняв, что это уже ни к чему, сорвал шлем с головы, закрыл им лицо…

Вспоминая теперь о гибели командира катера, подумал, что война есть война на любом ее отрезке. Она калечит, убивает, нагоняет ужас и тогда, когда катится на тебя, и когда отступает. Ему порой даже казалось, что когда на острове лежал за валуном, подстерегая немецких десантников, то было легче, нежели теперь, когда идут в открытую на острова, под огонь их батарей, под огонь пулеметных, зарывшихся в камни точек. Он помнит, как ворвались катера в Палдисскую бухту, как уничтожали бетонированную огневую точку, поставленную прямо на стенке военной гавани. Чем ее взять — не могли никак решить. Пошли на крайнюю меру: выпустили по ней торпеду. Торпеда, ударившись в стенку, рванула с неимоверной силой, подняв камни, завалила ими амбразуру. Заодно разметала вояк, стрелявших из зенитного орудия по катерам прямой наводкой. Все это так, опрокинули, сломили сопротивление врага, но до взрыва торпеды многие катерники поплатились кровью, некоторые — жизнью. Катер из отряда Богорая, шедший рядом с головным, с балябинским взлетел на воздух. Взрывом его разметало в куски. Ни один из экипажа не остался в живых. А война ведь катилась под горку, шла на убыль… Или вот Степин с балябинского катера. Низкорослый, длиннолицый парень со шкиперской бородкой. Всегда был внизу, в моторном отсеке. Он не видел боя, не слышал его за ревом своих ураганно шумящих моторов. Не видел тумана и синевы, не ощущал ветра и ледяной крупы, косо секущей по скулам. Когда выходили с десантом на остров Даго, вернее, уже приближались к каменной косе, куда намечено было выбросить морских пехотинцев, Степина обожгло осколками: в шею, в плечо, в бок. Снаряд разорвался у борта, не причинив моторам никакого вреда: моторы были прикрыты спальными матрацами; а Степина свалило наповал. Когда второй моторист доложил о его гибели и о том, что в пробоину хлещет вода, Антон послал вниз Каро Азатьяна. Каро, не раздумывая, снял с мотора пробковый матрац, затулил им пробоину, прижал матрац к пробитому борту, упершись ногами в основание двигателя, и так простоял до конца боя. А Баляба, чтобы облегчить напор воды в моторный отсек, гнал катер самым полным, задирая повыше нос судна.

Антону временами казалось, что когда война «пошла под гору», воевать стало еще труднее. Может быть, на душе полегчало, может быть, радость скорой перемоги поднимала, несла, толкала вперед на немыслимый огонь, но огонь не убавился, а стал еще злее, еще жестче. И умирали матросы так же тяжело, и гибло их ох как немало.

Где же предел всему этому? Где же ей, проклятой, конец?..

После высадки десанта на острова Даго и Эзель, после захвата всего Моонзундского архипелага с его крупными и малыми островами катера Богорая вместе с другими отрядами малых, так называемых реданных катеров отошли к эстонскому порту Пярну — нашей базе, которая расположена на побережье Рижского залива.

В Пярну и настигло Антона Балябу письмо из дому. Когда он привел свой экипаж в казарму, на расквартировку, его окликнули, позвали в штаб. Там и вручили письмо. Писал Пилип Кондратович, теперь уже не секретарь, а голова сельрады. Он многословно, пространно и витиевато объяснял, что Евграф Мостовой, вернувшись с фронта, занемог окончательно и что он, Сухоручко, поначалу только исполнял обязанности Мостового, затем сессией депутатов Совета избран в полноправные председатели. Он также подробно сообщил, что супруга Антона Балябы, с коей он, Баляба, состоит в браке по закону, чему свидетелем является сам Сухоручко Пилип Кондратович и что подтверждается записями в сохранившейся книге «актов гражданского состояния» и скреплено соответствующими подписями и должной печатью, — что супруга его законная возвратилась из эвакуации, точнее, из оккупации, в которой она пребывала под Ростовом-городом, в свое родное село, тоже пребывавшее в то время под гнетом немецких захватчиков. И что она возвернулась не одна, а с дитем, то есть законным сыном, коего и нарекли позже Юрием и коего зарегистрировали в сельском Совете после полного и окончательного вызволения слободы частями Советской Армии-освободительницы. Сообщалось также, что отец Антона Охрим Тарасович Баляба — бригадир тракторной бригады Ольгинской МТС, которая располагается по-прежнему в немецкой колонии Ольгино, — благополучно прибыл из далекого отступления и снова трудится на трудовом фронте, чем помогает нашим частям успешно вести наступление против ненавистного врага.

Задыхаясь, Антон прочитывал странную длиннопись, лихорадочно откладывая листок за листком, пока не наткнулся на ударившие холодом строчки: «А проживают они в настоящее время все вкупе, в доме их тестя, Тарана Якова Калистратовича». В последних строках сообщалось, что он, Сухоручко П. К., голова сельрады, собственноручно передал адрес Антона его родным и что в скором будущем ответ будет отписан и отправлен по указанному номеру полевой почты. «С боевым и трудовым приветом, — так заканчивалось письмо, — Сухоручко Пилип Кондратович». И число.

Антон подумал о том, что лучше бы письма не получать. Он привык ждать, надеяться. Ему рисовалось все по-другому. Он знал, что село в оккупации, но почему-то верил, что все обойдется благополучно, никакой беды с ними не случится. И вдруг: «А проживают они в доме тестя…» Почему? Зачем оставили свою хату, свой двор? Здесь и шлях рядом, и курган, и каменная баба. Здесь ходят подводы на ферму, бегают машины на Петровку. Здесь все гудит и движется: и паровая мельница рядом, и тока за валом, и ветряки на выгоне. Здесь все свое, привычное. Зачем ушли со своей улицы?.. Может, с ними что-то произошло, потому-то и снились так часто? Что же ты, голова сельрады, не пишешь, что не убиваешь одним махом?!

Он попросил у штабных девушек бумаги, нагнулся у подоконника, начал лихорадочно чиркать по листу карандашом. Одни вопросы, только вопросы — ничто больше на ум не приходило. Он свернул письмо треугольником, заправил края внутрь поглубже, сдавил треугольник в ладонях, прессуя его до побеления пальцев, и опустил письмо в фанерный ящичек, висящий на стене в коридоре.

14

На стенку мола поданы железнодорожные платформы. На них загодя оборудованы кильблоки, закрепленные, что называется, по-походному. Портовый кран на коротковатых ножках повернул свою длинную шею в сторону катеров, стоящих вдоль каменной стенки мола, проворковал моторами, пощелкал контактами, поскрипел тормозами и замер. Длинный его клюв со спущенным тросом нацелился на головной катер — катер Антона Балябы. Антон сам обошел палубу с носа до кормы, проверил крепления, надежность строп, их застропку. Сойдя на стенку, он поднял правую руку над головой, начал проворачивать кистью в воздухе, показывая этим, что нужен медленный, осторожный проворот электромоторов.

— Вира помалу! — попросил, задирая голову вверх, в сторону кабины крановщика. — Пошел, пошел! — провертывал кистью руки. — Еще чуток, еще малость! — Заметив, что катер, который оторвался от воды и уже находится на весу, начало слегка раскачивать, Антон шумнул экипажу: — Салаги, поддерживай, не то стукнется! — Выхватил у матроса-моториста опорный крюк, поймал им тонкий носовой кнехт, уперся, удерживая судно от раскачки. Когда катер уже был поднят на высоту платформы, обнажив свою ярко-алую, крашенную суриком подводную часть, Баляба показал крановщику, что надо отдать в сторону, чуть отнести катер, завесив его поточнее над кильблоками. Кран замурлыкал, защелкал переключателями, отъехал назад, стал разворачивать стрелу в сторону состава.

Матросы, не дождавшись команды, кинулись на платформу, держа в руках тросы-оттяжки, начали выбирать их на себя, заводя катер точно на подушки кильблоков.

— Трави помалу! — Антон показал большим пальцем вниз. — Стоп, стоп!.. Хлопцы, сдайте корму назад. Во-во!.. Трави до места!

Катер благополучно опустился на заранее приготовленное удобное ложе. Ему не привыкать к такому: почти каждую зиму почивает на кильблоках. Правда, сегодня его подняли не для отдыха и не для ремонта. Ему предстоит вместе с другими кораблишками мчаться по рельсовой дороге далеко на юг, до самого Мемеля, куда уже вышли наши войска, замкнув на Курляндском полуострове крупную группировку гитлеровских войск. В Восточной Пруссии дела тоже пошли на лад. Войска Черняховского в Кенигсберг стучатся. Получилось так, что Рига уже в наших руках; Мемель, или по-литовски Клайпеда, тоже наш. А вот расположенные между ними Либава и Виндава у немцев в плену находятся. Через эти порты-ворота собираются адольфовы вояки пробиваться в фатерланд. Другого выхода не видать. Надо замкнуть им выход. Катера «Д-3» отошли на южную оконечность острова Эзель. Попробуют доставать караваны оттуда. Катера Богорая вместе с другими отрядами выйдут наперехват с юга, из Мемеля. Над морем барражируют флотские самолеты, разведчики и истребители. Они будут наводить лодки на обнаруженные цели. Самолеты-торпедоносцы тоже наготове. Так что житуха у немцев пойдет веселая! Мы ведь теперь поменялись с ними ролями.

Платформы с катерами шли вперед. За ними тащились два вагона — товарняк и пассажирский, — в которых размещался личный состав. Товарняк темно-охровой окраски, с широкими отодвижными дверями, с маленькими продольными окошками под самой крышей, с двухэтажными дощатыми нарами внутри. На нарах — ни соломы, ни сена. Этого добра матросы раздобыть не смогли. Зато матрацами запаслись богато. В Пярнуском порту, в одном из разбитых пакгаузов, обнаружили их целые залежи. Здесь разные: и пробковые, флотские, и ватные, солдатские, и даже дорогие волосяные. Завалили все нары матрацами, поделились ими и с офицерами. У командного состава свой вагон, пассажирский. Цветом он темно-серый, вроде немецкой офицерской шинели. В вагоне лежачих полок нет, одни сидячие места. Стекла в окнах сплошь выбиты. Вместо них — куски жести, доски.