— Я не об этом… — недовольно морщась, перебил его Антон.
— Беспременно не об этом! — согласился Фанас, прилаживаясь поудобнее к характеру Балябы. — Я к тому, Антон Охримович, говорю вам такое, — перешел даже на «вы», — к тому кажу, шо и я мог быть в отличии, как и прочие видные люди слободы, но доля ко мне повернулась несправедливым боком. Ясно вам, Антон Охримович, чи не дуже? — Фанас Евтыхович сверкнул глазом, и Антону показалось, что глаз увлажнен слезою. Оно так и было на самом деле. Чуть перегодя, дав ей устояться до заметной полноты, Фанас смахнул каплю-слезу. — Дак о чем, пак, я говорю, Тоша, братуня мой любый? — Фанас Евтыхович успел уловить перемену в настроении Антона в свою пользу. Это дало ему право снова перейти на «ты» и атаковать своего слушателя, вызывать в нем сочувствие, добиваться расположения к себе, вплоть до полного доверия. — Мог бы, да не стал. А почему не стал? — повысил голос до угрожающих тонов. — А потому, отвечаю, что оброс семьей, як свинья репьяхами. Сколько их у меня? — спросил о детях. — Считай! Га, пальцев не хватит. Хоть скидывай чоботы да считай по пальцам ног. — В этом месте улыбнулся слегка, зыркнув наискосок в сторону остальных слушателей. — Только неудобно разуваться при народе: жинка портянки погано постирала, бо некогда мужа обхаживать — детишек вон целая орава! И заметь себе, братуня, все пацаны, паца́нок нема. Все хлопцы, солдаты, понял? — Переполненный неожиданной, только сейчас понятой гордостью из-за того, что у него в семье рождаются мужики, а не бабы, он поддернул брюки, сбил на затылок собачью шапку. — Соседки покашливают, намекая: заглянул бы на часок до нашего двора, а то у нас все дочки да дочки луплятся.
— Афоня не промах, — вставили со стороны, — герой!
— Чув, братуня, шо кажуть люди?.. Действительно, меня с Полькой брали в эту, как ее, в летную школу. — Он говорил о Полине Осипенко. — Ага, ей-бо, не брешу! Нас же Диброва, председатель колхозу… знаешь его чи не знаешь? — приблизил лицо к Антоновой груди.
— Ну?
— Он нас обоих с Полькой вызывав и пытав. Сперва меня пытав, потом Польку Дудничку… Она ж Дениса Дудника дочка. Это она опосля стала Осипенко, по второму замужеству. Помнишь ее чи не помнишь? — Снова чуть ли не уткнулся носом в Антонов китель.
— Заладил!
— Вот. Диброва вызвал нас с Полькой и пытае. Есть, говорит, разнарядка — вам разом идти в летчики. Ну, Полька, конечно, баба: сразу в слезы, куды, мол, я пойду! А я — не. Говорю, пиши, любый наш руководитель, товарищ Диброва, меня первого в летчики, а она пусть остается. Ее бабское дело возле курчат крутиться. Так и записали. Постригли меня, побрили, дали надеть все чистое и повезли в город, значит, в Бердянку. А там — осечка. Оказалось, славный мой братуня, жинка моя — не видеть бы ей дороги обратно! — поперед меня доскакала на своих двоих до Бердянки, упала в ноги военкому, запричитала: «Шо ж вы робите? Без ножа режете! Семеро человек семьи остается дома, а его, кормильца-поильца, в летчики уводите?» И шо ты думаешь, отбила-таки. Завернули Фанаса до свиней, а Полину взяли, поскольку одинокая была. Не-не, брешу, не одинокая! Ты же знаешь, она тогда за Степу Говяза вышла замуж, а он вскоре в летчики подался, так что солдаткой осталась, и бездетная была к тому же. У меня детей густо, у нее — пусто. Вот она и полетела, а я нет. Справедливо, Тоша, га? Скажи! Ей и ордена, ей и хату новую поставили, ей и все остальное. А кто она — баба бабой!
— При чем тут ордена, при чем новая хата? — Антон, видать, обиделся за Полину. Ему даже показалось, она промелькнула вон там, с короткой прической, в белой кофте, туго-натуго обтягивающей крупные груди.
— Не, Тоша, это я так! Я в том смысле, что вот, мол, баба, а мужика обскакала.
Люди уже привыкли к тому, что на всех празднествах, во время любых демонстраций Фанас Евтыхович становился постоянным, хотя и самозваным, командиром. Смеясь, не принимая его всерьез, все-таки подчинялись его командам, исполняли их. Когда председатель Диброва появился на крыльце конторы, Фанас Евтыхович посчитал, что пора. Тонким голосом врастяжку заверещал на весь майдан:
— В колонны… по восьмеро-о-о… стройся!
Люди долго толкались, гомоня и хохоча. Многие не находили себе места. Таких Фанас брал за рукав или, подталкивая в бока, загонял в ряды. Молодицы упирались, поигрывая плечами, деланно сердились:
— У-юй, сатана, я же щекотки до смерти боюся!
— Та не лапай, а то Юхиму скажу!
— А за мене и заступиться некому…
Когда игра сильно затягивалась, мужики, посерьезнев, замечали:
— Становитесь, девчата. Шо вы, як овцы, курдюками потряхиваете. Хватит!
Впереди появилось знамя колхоза. Фанас Евтыхович испросил Дибровино разрешение:
— Можно вести?
ebooksa