Потаенное судно

22
18
20
22
24
26
28
30

— Я отдал новый комбайн другому хлопцу, а Балябу посадил на старый — вот и негодует, герой морей! — последние слова Диброва произнес с издевкой.

— Мое прошлое не трогай — там все в норме. Моря тоже не касайся, салага. Не про тебя оно! Ты на своем месте держись как следует. И народ уважай, не мордуй народ! — Антон обвел всех взглядом, ища поддержки. Но поддержки не нашел. Люди, сами часто высказывавшие между собой те же слова, что и Антон, в сию минуту не поддержали его, видать, не готовы были. Как-то всё неожиданно, всё вдруг. Здесь, под открытым небом, на вольном ветру затеялся вроде бы неуместный, странный спор. Говорили о мире, о солидарности людей — и вдруг схватка между своими. Не подготовлено все, не обдумано. Если бы на общем собрании, да чтобы загодя оповестили, было бы время пошушукаться, обсудить все с соседями, прикинуть силы,) взвесить, куда потянет, — тогда и начинать. А так что ж. Баляба ляпнул — ему море по колено. А ты выткнись, — после греха не оберешься. Если бы знать, что все навалятся, — тогда другой вопрос. Нет, нет, что тут рассуждать — не готов народ.

Антон терял себя, доводил дело до непредвиденного конца.

— Твой комбайн мне не нужен. Подумаешь, милостыню кинул! Я крутил телятам хвосты и буду крутить! Ниякой работой меня не застращаешь.

— Видели, видели, что за колхозник? Да он же летун! — нагнетал дело Диброва. — Ему все равно где. Он и колхоз может бросить!

«Ах, ты вон куда целишь! — вознегодовало все в Антоне. — Хочешь подмять под себя, положить на лопатки. Колхозом пристращал: попробуй, мол, брось — не бросишь. Да и все остальные хороши. Сидят, словно им рты зерном набили, ни слова…»

Антону наяву увиделся его друг Гнат Дымарь. Вспомнил последний разговор с ним. Гнат работает в Бердянске на заводе «Азовкабель», замещает начальника по техническому снабжению. Приглашал: «Приходь до нас. Директором не обещаю, но грузчиком — зачислю. Заработки на высоте. Так что, будь ласка!» Никогда в голову не приходила мысль, чтобы покинуть слободу и перебраться в город. Но сейчас мелькнула. Мозг Антона в данную минуту был до того разгорячен, что в нем и не такое могло родиться.

— Провоцируешь на уход? Добро, провокацию принимаю! Но тебе не сдамся и не попрошу пощады. Если пойду с тобой на мировую, сам себе после наплюю в глаза!

Вот такое сложилось совещание. И понятно, никто его переиначить уже не мог — ни Диброва, ни Волноваха, ни остальные. Разбрызгивая зерно, словно воду, Антон выбрел из вороха, по-будничному спокойно снял по очереди ботинки, вытряхнул из них пшеницу, обулся и пошагал широко, ходко в сторону слободы.

2

Заводской автобус — крытая фанерой полуторка — объезжает слободу, собирая поодиночке своих пассажиров — рабочих. Этот автобус ночует в слободе, так как его водитель Псур тоже слободской житель. С утра пораньше Псур заливает в радиатор ведро кипятку, отогревает двигатель, заводит машину и отправляется в рейс. Вывернувшись из своего проулка, держит путь через Компанейцеву балку, мимо конторы колхоза Чапаева, мимо паровой мельницы. Достигнув магазина, поворачивает влево, поднимается проулком вверх еще на две улицы. Пассажиров подбирает и дробно и купно. То ли у конторы, то ли у мельницы, то ли у поворотного столба.

Псур притормозил машину. Антон, на ходу застегивая молнию теплой флотской куртки, схватился за доску заднего борта и, подпрыгнув, легко влез в кузов. Толкаясь и зубоскаля, хлопцы раздвинулись на сиденье, давая место новому пассажиру, не преминув пошутить:

— Долго же ты от Паниного пупка отлипаешь!

— Видать, медом намазан!

И стеснило фанерную будку от внезапного хохота.

— Заржали, дьяволы косолапые! — пробасил беззлобно Антон. Обратившись к соседу справа, попросил: — Лавро, дай твоего самосаду погреться, а то замерз, аж душа трусится.

— Разве Паня плохо греет? — спросили из-за спины.

Кто-то ответил за Антона:

— Она взяла развод. Теперь ночует на ферме возле телят.

И ненарочно задели самое больное. Антонова жена, Паня, как и Охрим Тарасович, его отец, не признает его ухода из колхоза. Ежевечерний их разговор начинается примерно так:

— Чего бовтаться по грязюке туда-сюда? Двадцать три километра — не близкий свет.