— Породниться желает, одним словом, — бахнул напрямик догадливый и с годами все более словоохотливый Охрим Тарасович. — И слив белых принес, чтоб засмачить дело.
— Як же так: ни с того ни с сего?.. — даже растерялась Паня.
— А мы с тобой як? — с усмешкой покосился на нее Антон.
В постели она нашептывала на ухо мужу:
— Просто не знаю: рази ж ему можно сейчас думать про женитьбу? Еще служить ой-ой сколько. Да и определиться после службы не мешает. — У нее ворохнулось в сердце что-то вроде ревности: снова хотят похитить сына. То служба взяла, теперь чужие люди на него зарятся. Она толкнула мужа в бок, злясь на его безмятежное посапывание. — Антон!
— Га!
— Ну чего ты молчишь камнем?
— Спи, заботушко, тут мы с тобой ничего путного не придумаем. Дети решат без нас.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Темный колпак неба, опершийся на резко очерченные овалы сопок, теснота кораблей и людей создают впечатление, будто все происходит в закрытом помещении. Дневной свет продолговатых фонарей искажает привычные тона: снег выглядит синим, черные шинели — густо-лиловыми, темные покатые корпуса подводных судов — матово-белыми.
Строй поднимается на гору, поворачивает влево, мимо штаба, проходит к казармам. И там по двое, часть за частью, втягивается в помещение. На втором этаже, в жилом кубрике, который после кубрика плавучей казармы кажется высоким, просторным залом, экипаж сбрасывает с себя шинели и шапки, проходит в комнату боевой славы. Людей, до этого шумных и возбужденных, толкавшихся и солоно шутивших, охватывает торжественный холодок.
Комната увешана щитами, уставлена стендами. Здесь знамена лучших кораблей флота, отличившихся еще в Великую Отечественную войну. Штурвалы, рынды, секстаны… Кители, шинели, бескозырки, бушлаты… Ордена, медали, грамоты… Пистолеты, кортики, автоматы.
Юрий взял Курчавина за рукав, притянул к себе, показал на истлевший листок бумаги, положенный под стекло:
— Читай.
На листе расплывшимися крупными буквами было написано:
«Дорогая Катерина! Посылаю тебе письмо не в первый раз, но ответа не получаю. Может, хоть эта весточка дойдет до тебя, а возможно, и она тебя не застанет…»
Юрий знал судьбу старшины Федора Щербакова, читал о его подвиге в газете. Высадился старшина на резиновой шлюпке в тылу, а пришел в заданное место на подлодке с Рыбачьего. Лодка ждала его трое суток — так условились. И ушла. А он в этот час лежал со сломанной ногой: сорвался с обрыва. Патруль, который прочесывал побережье, взял его в плен, поскольку отбиться ему было нечем: все патроны в автомате кончились. Удалось бежать. Партизанил на Псковщине, по лесам. На Большую землю попал после ранения в грудь, рана была тяжелой. Лежал в госпитале в городе Кимры, что на Волге. По выздоровлении был отправлен в пехотную часть. Прошел много земель, стал командиром взвода автоматчиков. Письмо свое последнее закончил так:
«До Берлина совсем недалеко, простым глазом видать, потому как дымит чадно и по ночам полохтит заревом. Обнимай и целуй детишек, а вкупе и родных, кто живой остался. Твой супруг Федор Щербаков».
И карточка приложена к письму: малая фотография давних довоенных времен. Края обтрепаны. На пожелтевшем фоне тускло очерчено широкоскулое лицо, голова стрижена под нулевку. Гюйс и суконка топорщатся. Видимо, мало ношены. Глаза напряженные, старательно глядящие в объектив.
Юрий подумал: «Снимался салажонком. Может, еще будучи во флотском экипаже, а возможно, и в Учебном отряде. На лодку приходят уже не такими». Ниже фотографии подклеена узкая бумажная полоска, на которой машинописными литерами выбито: «Погиб при штурме Берлина». Юрию стало не по себе. Показалось, кожу на голове свела морозная судорога. Коротко отросшие волосы встопорщились. Он невольно потянулся к ним рукой.
ebooksa