— Скромничаешь, Григорий Степанович. — Хвоев засмеялся, хлопнул ладонью по подлокотнику кресла. — Вот с еловыми ветками вы здорово придумали. Мы всем колхозам рекомендовали. Строительную бригаду сколачиваете. Тоже важное дело. Надо полагать, теперь сдвинете строительство с мертвой точки. И вообще, мне думается, у вас веселей дела пошли.
— Веселей, — с тяжелым выдохом согласился Кузин и, подняв голову, уколол Хвоева укоризненным взглядом. — Валерий Сергеевич, давай поговорим без хитростей, без дипломатии, начистоту. Я ведь не такой дурак. Кое-что понимаю.
Лицо и шея у Хвоева порозовели. Он машинально потер ладонью голову.
— Пожалуйста… я всегда начистоту…
— Сам знаешь, — перебил его Кузин, — сколько я старался, чтобы поднять колхоз. А теперь вижу, что не нужен стал. И вы тут в райкоме видите… Все пошло мимо меня… И ветки еловые, и бригада строительная. Да что там говорить, с каждым пустяком бегут к Ковалеву. Выходит — убираться мне надо. Снимайте. Пойду в сторожа.
— Григорий Степанович, мы не назначаем председателей и не снимаем. Пусть члены артели скажут, кто лучше. Давай поговорим спокойно.
Хвоев открыл пачку «Казбека», закурил, предложил Кузину, но тот отрицательно качнул головой.
— Так вот, — продолжал Хвоев, — в авиации у каждого самолета свой потолок — высота, на которую он может подниматься. И у каждого человека есть свой потолок. Да… Я ценю, уважаю тебя, Григорий Степанович. «Кызыл Черю» — твое детище. Но это детище слишком разрослось. Ты уже не в состоянии с ним справиться. Но есть у нас еще колхозы, которые тебе по плечу. Вот «Восход». Там надо фундамент закладывать… Ты насчет этого мастер. А потом, надо полагать, ты многое понял, многому научился.
— Научился, — крякнул Кузин и встал, направляясь к двери.
— Григорий Степанович, куда же ты? Подожди.
Но Кузин, не оглядываясь и не надевая шапки, вышел. Хвоев в растерянности долго смотрел на приоткрытую дверь, потом тоже встал, прошелся по кабинету. «Обиделся старик. Конечно, тяжело, но ничего не поделаешь, жизнь неумолима».
Глава шестая
Ночь тянулась мучительно долго. Сначала, когда возвратилась Зина, принеся гусиного сала, Клаве хотелось остаться одной. Хотелось еще раз разобраться в мыслях, взвесить все и как-то ответить себе на больной вопрос — что делать, как жить… Только не ответишь… Голова кругом идет. Хорошо Нинке Грачевой. Все заботы — о нарядах да танцах. А тут…
Клава сидела на маленьком табурете у печки, уставясь отсутствующим взглядом на сковородку, в которой жарилась картошка. Зина положила на стол круглую из-под вазелина баночку с гусиным салом и присела на широкую лавку у окна. Клава не видела Зину, но ее присутствие тяготило и раздражало. Девушке казалось, что они, Балушевы, во всем виноваты. Федор сбил ее с толку, заставил мучиться. И она, Зина, тоже хороша — живет с болтуном. Вот не сегодня-завтра приедет мать. Как ей в глаза глядеть? Что говорить?
— Пойду, — Зина поднялась.
По голосу Клаве стало ясно, что Зина чувствует себя неудобно, — она все понимает. И Клаве вдруг захотелось удержать Зину, поговорить с ней просто, как раньше. Ведь Зина добрая. Клава вскочила с табурета, глянула на Зину и… безнадежно махнула рукой: дескать, что теперь говорить, бесполезно. Все пропало. Она опять села.
Зина, опустив глаза, приглушенно сказала:
— До свидания.
И Клава осталась одна.
Она не помнит, когда и как выходила во двор, как зашла опять в дом, как заперла на задвижку дверь и упала на кровать. Ей хотелось скорей заснуть, чтобы хоть на время избавиться от мучительных дум о завтрашнем дне. Но сон долго не мог одолеть ее. Она перевертывалась с боку на бок, на спину, закрывала глаза, потом вновь открывала. Кругом была густая, плотная темнота.
ebooksa