Дороги в горах

Прошло много, а может быть, и не так уж много времени, и вдруг грянул гром, от которого все задрожало. Клава закричала и от своего голоса проснулась. Трясущаяся, мокрая от пота, она никак не могла понять, что кто-то настойчиво стучит то в дверь, то в кухонное окно. А когда поняла, испугалась: «Уж не мама ли?» Суматошно заметалась по комнате. А стук не прекращался. Барабанили по стеклу, били кулаком в раму. Клава порывалась выбежать в освещенную кухню, чтобы спросить, кто там, включить в горнице свет. И не делала ни того, ни другого. А через несколько секунд она осторожно заглянула в окно и увидела в полосе света Ковалева и Эркелей. Клава обрадовалась, что стучит не мать, но тут же мысль: «Зачем они пришли?» — вновь привела ее в смятение. «Начнут расспрашивать… Нет, не пущу… Потом скажу, что не слышала. Могла же я не слышать? Конечно…»

Она легла, а в окно долго стучали, потом Эркелей стала кричать:

— Клава! Клава! Открой!

Но Клава не отзывалась.

…Дрова в печке давно прогорели, а на холодной сковородке вместо картошки чернели кусочки угля. Чтобы выпустить чад, Клава приоткрыла дверь. Клубы седого морозного воздуха окутали ее ноги, но Клава не чувствовала холода. Она вообще ничего не чувствовала. Она думала о своей несчастной доле. А ведь все было бы иначе, поступи она в институт. Теперь бы училась вместе с Игорем. А так Игоря надо забывать. Да что там, он сам забудет. На каникулы не приехал. Письма присылает редко, и они совсем не похожи на прежние. Разные у них дороги. Правильно тогда говорила его матушка. А как же с фермой? Идти туда или не идти? Опять ничего не получится, только опозоришься. Но ведь она там нужна? Конечно, нужна. Если не придет, то коровы могут остаться недоенными. А что скажут Эркелей, Чинчей? А Ковалев?.. Нет, надо идти… Обязательно надо. Пусть не получится. Не все сразу получается. Но почему в голове такой шум! И пальцы болят, ни согнуть, ни разогнуть? Забыла намазать их салом. Как теперь быть? Уж лучше бы по-настоящему заболеть. Поднялась бы температура. «Ой, и дура же я, о чем думаю», — спохватилась Клава, не переставая представлять себя больной.

Спустя несколько минут мысли Клавы вернулись опять к ферме. Она даже не представляла, что окажется так трудно. А ведь мать и Чинчей всю жизнь там работают, и Эркелей тоже. Ни разу даже не пожаловались, что им трудно. Выходит, она хуже всех. А ведь трудней всего бывает, наверное, вначале, когда человек еще не научился, не привык. И сегодня ей обязательно надо идти на дойку. И завтра тоже. Все время надо ходить. Коровы привыкнут к ней, да и зима скоро кончится. Все наладится, будет хорошо. Летом она еще раз попытается поступить в институт. Сдаст, обязательно сдаст! С Игорем будет учиться.

Повеселевшая Клава начала поспешно собираться на работу. Теперь ей показалось странным, что она могла так отчаиваться. Всю ночь металась. Из-за чего, спрашивается? Что такого случилось? И Ковалева с Эркелей не впустила. Вот глупая!..

Когда Клава вышла из дома, село, как и вчера, было погружено в безмолвную темноту. Дома казались немыми призраками. А над головой сверкал расшитый звездами шатер из черного бархата. Временами какая-нибудь из звезд срывалась и катилась, оставляя за собой зеленоватый, быстро гаснущий след. Мигающие над силуэтами гор звезды напоминали фонарики. Но Клава ничего этого не замечала. Она быстро шагала по дороге. Ей хотелось скорее попасть на ферму, не опоздать. Ведь если она опоздает, то все там могут заподозрить ее в малодушии. Чинчей, вынув изо рта трубку, скажет: «Кажись, дочка не в мать удалась». А Эркелей при этом обязательно расхохочется. Нет, нельзя допускать, чтобы о ней, Клаве, плохо думали. Она, конечно, колебалась, но она идет на ферму и будет ходить, приложит все силы, чтобы стать хорошей дояркой.

Сноп яркого света неожиданно ударил Клаве в глаза. Она растерялась, встала, ничего не соображая. Затем бросилась вперед, освобождая дорогу выкатившейся из переулка грузовой машине. А машина, замедлив ход, свернула на шоссейку и покатилась в центр села. Провожая ее взглядом, Клава заметила в кузове людей в заснеженных тулупах. «Откуда-то издалека», — отметила девушка и отправилась своей дорогой. Вот и кусты. Тут волки разорвали теленка. Но это было давно… А потом, волки на людей почти никогда не бросаются. Только бы кусты пройти, а за ними до фермы рукой подать. Огонек будет видно. Как и вчера, Чинчей сидит теперь у печки с трубкой. Рано она приходит. А Эркелей, наверное, еще спит. Ночь прогуляет… Ух, и девка!.. Надо было зайти за ней. Вдвоем веселей. А мороз-то, оказывается, сегодня хлеще вчерашнего, на ходу пробирает. «Как же я буду в такой холод доить?» Она разжала в рукавицах пальцы, пошевелила ими. Ей показалось, что пальцы болят сильнее, чем раньше. Встревоженная Клава задержала шаг, а потом остановилась: «В самом деле, как я буду? Еще больше обморожусь. Вот наказание… Приду, а подоить не сумею. Лучше подождать, когда заживут. А теперь как же? В больницу сходить, к Тоне Ермешевой?» Но в больницу она не пошла.

…Темным сонным селом Клава, размышляя, возвращалась домой. Шла не спеша, хотя чувствовала, что на ней все настыло. Кажется, все продумано, решено, но на душе покоя нет.

Подходя к дому, Клава увидела в окнах яркий свет. «Откуда, он взялся? Я ведь выключила. А может, забыла?» — Клава поднялась на крыльцо и запустила руку под застреху, чтобы достать ключ. Но ключа в условленном месте не оказалось, и Клаве вдруг стало жарко. В смятении она еще несколько секунд шарила в застрехе, потом толкнула коридорную дверь, дернула на себя кухонную и сорвавшимся голосом крикнула:

— Мама!

Марфа Сидоровна, присев на корточки, растапливала печку. От неожиданного крика Клавы она выронила полено, но тут же поднялась, окинула дочь пытливым взглядом.

Клава подскочила к матери, схватила ее за руку, потом ткнулась лицом в грудь и заплакала. Заплакала навзрыд, совсем как раньше, в годы детства, когда прибегала жаловаться на обиды.

— Что с тобой? Ну хватит, — Марфа Сидоровна прижимала к себе Клавину голову, похлопывала дочь по плечу. — Перестань. Расскажи лучше, что случилось. Где ты была? Да перестань! — Марфа Сидоровна, чтобы унять подступившие слезы, старалась говорить суровым тоном. Но какая там строгость, если она столько думала и беспокоилась о дочери! И выходит, не зря беспокоилась, не зря ложилась и вставала с постели с мыслями о ней. Неладное случилось. Уж не натворила ли что? Ведь молода еще, глупа…

— Перестань, перестань, говорю. Сядем-ка.

Марфа Сидоровна присела на лавку, а Клава опустилась на корточки, уткнулась матери в колени и продолжала плакать. Мать терпеливо ждала, когда дочь, успокоясь, расскажет обо всем. И Клава подняла голову. Всхлипывая и размазывая по лицу слезы, она рассказала, как тяготилась работой в конторе, как назло Федору Балушеву вызвалась пойти на ферму и как обморозила на первой дойке руки. Замолкнув, Клава с беспокойством заглянула в лицо матери. Что она? Выругает? Пусть… Все равно ей теперь легче, потому что рядом мать. Она решит, как поступить. Если потребует, Клава даже вернется в контору. Хотя нет, с какими глазами туда идти. Да и зачем? Нет, ни за что! Но почему она такая? Смотрит не моргая на печку, лицо мрачное. Клава опять ткнулась в колени матери и всхлипнула.

— Запорхала, как птичка, — укоряюще сказала мать. — Не годится так, дочка, нет! Взялась за дело, как бы трудно ни было — делай. На Федора не смотри. Балаболка он. И отец у него такой. Языком брякает, а все без толку. Разве это человек?

Марфа Сидоровна решительно отстранила от себя дочь, поднялась:

— Нельзя так! Пойдем на ферму!