— Ругайте! — Он сорвал с головы и хлопнул себе под ноги шапку. — Гоните! Вот я…
Ковалев со строгим лицом подошел к чабану.
— Бабах, ты пьяный. Иди проспись, потом будем разговаривать.
— Кто пьяный? Я пьяный? Ага, я пьяный… Генадь Василич… — Лицо Бабаха некрасиво исказилось, из глаз потекли слезы. — Генадь Василич… Пропала овечка… Семнадцать пропало… И собака пропала… И я пропал… Все пропало… Кто виноват? Я виноват? А кошара нет — кто виноват?
— Бабах, иди проспись! — повторил Ковалев, повышая голос. — Поговорим после, когда трезвый будешь.
— Гоните? А я не пойду! Вот не пойду! — Бабах крючками непослушных пальцев зацепил за ворот рубаху и так дернул, что она разорвалась до пояса, обнажая темное тело. — Не пойду!
— Закройте его в кладовку. Пусть придет в себя, — обратился Ковалев к колхозникам.
— Закрыть? Кого закрыть?
Бабах угрожающе замахал руками, но двое молодых, дюжих мужчин быстро вытолкнули его в коридор.
— Пойдем! Хватит ерепениться…
Некоторое время все прислушивались, как, удаляясь, глохнет голос Бабаха, потом кто-то сказал:
— Приняли на свою голову. Выходит, Кузин правду говорил…
— Подождите, товарищи, с выводами. — Геннадий Васильевич пододвинул к себе бумаги. — Надо сначала разобраться, в чем дело.
Вечером, после дойки, Клава и Эркелей пришли в контору. В коридоре Эркелей, выскочив вперед, подбежала к двери председательского кабинета, осторожно приоткрыла ее.
— Там… Нахмурился, даже страшно. Заходи первой.
— Ох, Эркелей, никак ты не можешь без этого. — Клава открыла дверь.
За подругой, секунду помедлив, вошла в кабинет Эркелей. Здороваясь с председателем, жеманно улыбнулась.
— Присядьте, девушки, — сказал Геннадий Васильевич. — Сейчас я быстренько закончу, потом с вами.
Эркелей опустилась на диван, качнулась на нем и шепнула подруге:
— Ух, как мягко… Всю жизнь бы качалась. А Геннадий Васильевич заважничал. На ферме другим был.