Дороги в горах

— Как здоровье? С виду так ничего… А я вчера еще слышал… Значит, инкогнито?

— При чем тут инкогнито? — Валерий Сергеевич устало, сел в кресло. — Просто хотел познакомиться с делами:

— Понятно, понятно. А я ждал. Думал, ночевать непременно заедет. Коньячку припас, «КВК»!

— Нельзя мне ничего такого.

— Коньяк всем можно. Коньяк — он, Валерий Сергеевич, лучше всяких лекарств. Нектар! Эликсир жизни! Я вот иногда простужусь, носишься по этим отделениям, а их восемь. Так вот…

Валерий Сергеевич, склонив чуть голову, смотрел на Грачева и думал о Степанюке. Пожалуй, тот был прав, когда осторожно уклонялся, от откровенного разговора о Грачеве. Ведь он, Хвоев, работая бок о бок с Грачевым, не мог не знать его недостатков. И нечего тут обманывать людей и самого себя. Знал он, но все равно рекомендовал директором совхоза. Почему так? Выходит, жалость взяла в нем верх? Да, жалость и надежда на исправление. Так было и с Кузиным. Но Кузин сумел перестроиться, а этот совсем скатился.

— Валерий Сергеевич, ты обедал? — Грачев, отодвинув пальцем рукав кителя, посмотрел на часы.

— Я? — Хвоев будто очнулся. — Да… Нет, не обедал, но я не хочу. Рано еще. Да, а как у тебя тут сын Гвоздина?

— Игорь-то? Натаскиваю. Ничего так… Входит в курс дела.

Хвоев с досадой хлопнул по подлокотнику кресла. Слова-то какие! Почему он такой? Ничего не понял и ничему не научился.

Глава десятая

Эта весна в жизни Кольки Белендина была самой счастливой. Были пронизывающие до костей холода, в избе, настылой и грязной, он по-прежнему жил один, была бескормица, ломались во время сева и пахоты трактора, но Колька будто ничего этого не замечал. Его все время опьяняюще согревала мысль о Клаве. Она любит его. Это делало Кольку крылатым, стойким и вливало столько энергии, что ему все давалось шутя, и он не знал устали в работе.

Вчера они весь вечер провели у реки. Бродили между кустами и деревьями по тропинкам, и Колька слегка досадовал, что они узкие — нельзя идти рядом, заглядывать Клаве в глаза.

Потом они сели на плоский камень, еще хранящий в себе тепло солнца. Кругом белела в темноте черемуха. Ее запах смешивался с запахами воды и трав. Точно зайчишка-шалун в первую порошу, ныряла в пухлых белых облаках луна. И, как музыка, неумолчно, с задумчивой грустью журчала, плескалась река.

Колька прижался щекой к щеке Клавы, взял ее ладонь.

— Клава, как хорошо!.. Очень хорошо… А можно, чтобы всю жизнь так хорошо? Знаешь, мы будем жить по-особенному, не как все. Так, понимаешь, чтобы душа в душу. Ведь ты, Клава, и я — это одно.

— Нет, Коля, так нельзя… Не сможем так.

— Почему? — Колька откачнулся от Клавы, уставился на нее.

— Жизнь, Коля, длинная и трудная.

— Клава, это, понимаешь, хорошо, что она длинная. Пусть! — Колька снова прижался к Клаве. — Все равно мы будем жить лучше всех. Знаешь, давайте все вместе: ты, я, Марфа Сидоровна и отец. Хватит ему в лесу…