Эркелей вспыхнула, смущенно забормотала:
— Я нисколечко не верю… Но ведь попробовать можно. Беды нет. Все равно, телят гоняю на прогулку.
— Ой, уморила!.. До чего же ты смешная.
Черные узкие глаза Эркелей наполнились слезами.
— Клава, ты никому не говори, а то все смеяться станут.
— Хорошо, не скажу. Только глупостями голову больше не забивай. — Клава вышла из сарая. Вслед шла недовольная Эркелей.
Холодное, будто остывшее солнце, утопая в белесой мути, поспешно спускалось за гору. В ущельях уже сгущались сумерки, окутывали лес, плыли в долину. Заметно крепчал мороз. В стылой тишине совсем близко, по-особенному бодро тяпал топор, его перебивал молоток.
— У вас, что ли, плотничают?
— У нас. Ясли делают. — Эркелей оживилась: — Геннадий Васильевич сам плотничает, а Бабах помогает. Знаешь Бабаха? Да знаешь, конечно! Пьяный все время шатался по селу. А теперь не пьет. С самого утра приходит к нам и сидит. Трубку курит да с Геннадием Васильевичем разговаривает. Ходит за ним, как теленок. Сегодня ясли помогает делать. Не колхозник, а работает. — Эркелей вздрогнула. — Я замерзла… Пойдем погреемся.
— Да мне домой, кажется, пора.
— Пойдем. Надоест еще дома одной.
— Это правда, — согласилась Клава, наблюдая за дымком. Он пушистым столбом поднимался из трубы дома, заманчиво напоминая о тепле.
Они подошли к покосившемуся крыльцу. В это время из-за угла вышел. Ковалев. Увидев его, Эркелей смущенно прикрыла рукавицей лицо, хихикнула. Клава, взглянув на Ковалева, почувствовала, что где-то видела его. Где? А Ковалев будто запнулся, снял с рукава полушубка стружку.
— Я вас где-то видел.
— Я тоже… — несмело сказала Клава, — но не вспомню.
— Вспомнил! — обрадовался Геннадий Васильевич. — В поезде!
— Ой, правда!..
— Спасителя своего забыла. Ай-ай-ай, нехорошо. — Ковалев, усмехаясь, укоризненно покачал головой. Девушка упорно смотрела на носки своих пимов.
— Бы, кажется, ехали тогда поступать в институт? Что же?
— Не прошла по конкурсу. — Клава, обойдя подругу, поднялась на крыльцо.