Две недели в сентябре

Долговязый носильщик только что завернул за угол и катил их чемодан по дороге.

– Не беспокойтесь! – сказала миссис Хаггетт. – Я обо всем позабочусь. А вы заходите и отдыхайте.

Они прошли в узкий коридор с высоким потолком, в котором висела все та же знакомая картинка, изображавшая возвращение Китченера с англо-бурской войны. Они оставили верхнюю одежду на шаткой вешалке, их старинной приятельнице, и двинулись в гостиную.

Стол был уже накрыт: хлеб на деревянном блюде, масленка и судок. В центре скатерти стояла ваза со свежими, но слегка невзрачными розами, а перед каждым стулом лежали нож, вилка и аккуратно сложенная салфетка.

Они стояли рядом и молча оглядывались.

Все то же самое: старые позолоченные часы под стеклянным колпаком на каминной полке; две фарфоровые фигурки; два старых, морщинистых кожаных кресла; картинка с Грейс Дарлинг, которая гребет к маяку[6]; написанный маслом темный натюрморт с горой фруктов. Странное чувство с мягкими нотками грусти охватывает вас, когда вы входите в комнату, которая нашептывает вам воспоминания о череде прошедших лет. На каминной полке красовалась маленькая открытка с наклеенными на нее ракушками, выглядевшая несколько неуместно, словно ее только что туда поставили; Мэри сделала ее, когда ей было восемь лет, и, краснея и не поднимая глаз, утром в день отъезда подарила миссис Хаггетт. Оглядев комнату, миссис Стивенс ясно представила Дика маленьким мальчиком, забравшимся на старый кожаный диван и пытающимся разглядеть, не смотрит ли кто-нибудь из окон далекого маяка, до которого пыталась доплыть Грейс Дарлинг. Она вспомнила страшную грозу много лет назад, когда в комнате стало так темно, что пришлось зажечь газ.

Довольно долго все они молчали. Через приоткрытое окно слышались звуки граммофона в доме напротив. После ослепительной свежести улицы в гостиной было прохладно, темно и немного пахло затхлостью. Мэри опустилась на стул и напряженно замерла, миссис Стивенс громко высморкалась, а мистер Стивенс подошел к окну, сунул руки в карманы, потом вытащил их и сцепил за спиной.

Наконец он повернулся и нерешительно сказал:

– Ну, вот мы и приехали. Наступил тот странный, неловкий момент, который они переживали каждый год, – момент, когда лихорадочное напряжение, длившееся всю дорогу, спадает и угасает, и вы задаетесь неясным вопросом, что теперь делать и с чего начать. В панике вы думаете: а может, отпуск, в сущности, всего-навсего самая скучная часть путешествия?

На самом деле вы нащупываете рычаг, чтобы переключить передачу: на короткое время вы оказываетесь в нейтральной пустоте между свистящей низкой передачей дороги и высокой передачей отпуска с ее медленными плавными оборотами – и в этот момент, когда больше нет ни ясной цели, ни понимания, что делать дальше, вы склонны переплетать пальцы, переминаться с ноги на ногу и нерешительно говорить, как мистер Стивенс: “Ну, вот мы и приехали”.

Но тут Эрни, сам того не осознавая, дал отпуску ход: он внезапно развернулся и зашагал к двери.

– Я как раз успею сбегать к морю до обеда! Мистер Стивенс тут же ухватился за возможность выбраться из болота бездействия. Он быстро отвернулся от окна и добродушно хлопнул Эрни по плечу. – Нет уж! После обеда – его как раз несут! И мы спустимся к морю все вместе.

Теперь они снова набирали скорость. Услышав постукивание о ступеньки и кряхтение в прихожей, мистер Стивенс и Дик поспешили помочь носильщику с багажом. Чемодан затащили наверх и оставили на лестничной площадке, а остальные в это время забрали ручную кладь и сложили все в кучу на полу рядом с вешалкой, собираясь отнести вещи по комнатам после обеда.

В этой общей суматохе появилась новая фигура – приземистая, коренастая, уже не молодая женщина с рыжими волосами и в поношенной одежде. Она поднялась по лестнице, ведущей из кухни, и двинулась вдоль стены, неся блюдо с дымящимися котлетами и супницу с подливкой. Она ждала, никем не замеченная, в темном углу, пока чемодан тащили по коридору, и только когда проход наконец освободился и она шагнула вперед, мистер Стивенс увидел ее и весело крикнул:

– А вот и Молли! Как ты, Молли? Это была неловкая встреча: Молли стояла, загнанная в угол, с тяжелым блюдом в каждой руке. Она покраснела, опустила голову, потом подняла глаза и хихикнула.

– Все хорошо, спасибо вам, мистер Стивенс.

– Вот и славно! Молли была юной девушкой, когда Стивенсы впервые приехали в “Прибрежный”, и мистер Стивенс по-прежнему относился к ней как к ребенку. Невзрачная внешность могла бы стать ее несчастьем: широкое плоское лицо, толстый нос и бледная веснушчатая кожа показались бы отталкивающими, когда бы не ее неизменное добродушие и терпеливость, которые делали физическое уродство незаметным. Будто какая-то мощная динамо-машина вырабатывала энергию для ее маленького приземистого тела и безостановочно управляла им с рассвета до самой ночи. Создавалось ощущение, что она никогда не устает, а ее жизнерадостная улыбка никогда не меркнет.

В обычное время они с хозяйкой работали в “Прибрежном” вдвоем, но в горячую пору Молли управлялась со всем одна. Когда хлопот становилось больше, чем могла взвалить на свои хрупкие плечи миссис Хаггетт, та стремилась заглушить в себе чувство ответственности и начинала суетиться, разглаживала ногой завернувшиеся края ковра, нерешительно останавливалась в коридорах, размышляя, с чего бы начать, – а Молли тем временем прибиралась, переходя из комнаты в комнату без звука, если не считать прерывистого дыхания и шуршания грязной тряпки.

Судя по всему, Молли выходила из дома только раз в неделю: каждое воскресенье в два часа дня. Стивенсы гадали, куда она пошла, когда она с решительным, целеустремленным видом выскальзывала из калитки на Сент-Мэтьюз-роуд и торопливо удалялась быстрым, пружинистым шагом – всегда в длинном зеленом пальто, которое доходило ей почти до пяток, с бледной полоской меха на воротнике. Когда она уходила, дом казался опустевшим и дрейфовал, пока она не возвращалась ровно в девять.

Котлеты, разложенные на склонах горы картофельного пюре, выглядели великолепно, и вся семья с нетерпением последовала за ними в гостиную и расселась за столом.