Ахматова в моем зеркале

Много лет спустя, в апреле 2017 года, я вновь поднялась по лестнице этого дома. Третий этаж. На старой двери табличка: «Здесь жила Анна Ахматова с Николаем Пуниным». В холле висело пальто Николая. На полке старой вешалки – две ее шляпы и чья-то сумка. Наверное, тоже ее. Все как тогда. Направо – висящий на стене телефон и дверь в подсобные помещения и на кухню. Я прошла прямо, переходя из одной комнаты в другую. Анна была везде и нигде.

Ирина, сопровождающий меня гид, предложила наушники, из которых лилась шаблонная информация, но я отказалась: я знала об этом доме все. После того вечернего визита я попросила зеркальную Анну показать мне квартиру, поэтому сейчас, когда материализовались ее слова, мое сердце стучало так быстро. Слова обернулись мебелью, посудой, картинами на стенах. Я почувствовала, как перехватило горло, когда я оказалась в коридоре, который на какое-то время стал спальней для сына Анны, Льва. А вот и чемоданы, осторожно поставленные один на другой. Слезы навернулись на глаза. Эти чемоданы потрясли меня больше, чем какие-либо другие ее личные предметы – фотографии, содержимое ящиков, записные книжки. Кожаные, потрепанные. Она много путешествовала с ними, так никогда и никуда не прибыв.

Ахматова – гостья в квартире Пуниных. Бездомная Ахматова с отстраненным взглядом, устремленным в никуда и в никогда. Пунин, ее третий официальный спутник, финансово зависящий от своей супруги. Все вместе, под одной крышей, что было не так уж абсурдно не только для условий жизни в России тех времен, но и для русской точки зрения на человеческие отношения в целом. Телефонный аппарат еще висит в прихожей. Анна слышала его трезвон, даже когда аппарат молчал, когда она часами ждала новостей от своего единственного сына. Чуть позже квартира Пунина приютит и его. Устроит в коридоре, рядом с чемоданами и огромным сундуком. Еще один приживальщик. Дополнительный рот. В записной книжке она написала, как ей всегда казалось, что она спала на кровати с ножками из кирпичей. На кирпичах в квартире Пуниных спал и ее единственный сын Лев.

Я задержалась у одного из больших, выходящих во двор окон. Где-то я читала, что на одной из скамеек двора дни и ночи напролет просиживал один из агентов КГБ, наблюдая за посетителями квартиры, после чего составлял рапорт. Я спросила об этом у Ирины, и мне показалось, что она произнесла несколько неохотно:

«Какая разница? Такое было тогда время».

Возвращаюсь снова к своей записной книжке, куда я занесла мысли Анны по поводу этого дома.

Анна: Надо сказать, что конец моего пребывания в этом доме стал и концом моей жизни в Ленинграде. Нева все так же пересекала город, Эрмитаж стоял на том же месте, непременно наступали белые ночи, заглядывая в окна, только я была уже в другом месте.

В этом доме XVIII века в стиле барокко и с совершенными пропорциями я прожила целых тридцать лет. Были, конечно, и другие дома, приютившие мня в любимом городе, но именно с этим домом меня связывают не только бытовые воспоминания. Его аура чувствуется в моих стихах, этот дом вмещает для меня не только Петербург, но и всю Россию.

Знаете, я ведь жила не только с Пуниным в этом жилом комплексе.

В вытянутой, плохо освещенной комнатке этой же постройки на втором этаже, где умещались только кровать, диван и большой круглый стол, так вот в этой странной и печальной комнатке я недолго жила со своим вторым мужем, Шилейко. Он тогда был болен и все время просил, чтобы я подавала ему сильный черный чай, веря, что так быстрее выздоровеет. Он верил и во многие другие вещи, одну невероятнее другой. Никто из моих друзей не понимал, почему я вышла за него замуж. Что я делала подле этого Фауста? Едва познакомившись, люди начинали испытывать к Шилейко неприязнь, не принимая его странностей и эгоизма. Я тогда курила не прекращая. С нами жил Тап, наш мохнатый сенбернар, которого мы полуживого подобрали на улице.

Однажды, когда я шлепала по улице в своих прохудившихся сапогах, таща на плече мешок с мукой, незнакомая женщина подала мне монетку. Да, да, вы не ослышались. Наверное, приняла меня за нищенку. Эту монетку я схоронила за иконостасом. Дни были безумные. Безумными были и наши души. Не знаю, что вечно толкало меня принимать катастрофические решения. Сначала я восхищалась Шилейко, широтой его знаний, хотела подарить ему свою любовь. У меня была такая потребность дарить и принимать любовь… Но он был слишком требователен, патологически ревнив, ревновал ко всему и ко всем, и не только к мужчинам, ревновал к стихам и рвал письма, не давая мне их читать. Уходя из дома, Шилейко запирал меня на ключ. Настоящий тиран! Это наказание не могло длиться долго. Лишения, голод, усталость в сочетании с тяжелым характером этого человека сломили меня. Этот брак оказался «мрачным недоразумением». Я сама решила жить с ним, не прислушиваясь к мнению друзей, потерявших от моего решения дар речи. Никогда не забуду слова Гумилева: узнав, что я выхожу замуж за Шилейко, он сказал: «Я плохой муж, не спорю. Но Шилейко – катастрофа, а не муж»». Неделями не спала, сидя рядом с ним и переписывая переводимые им тексты. Работа, которую я ненавидела. Домохозяйка и секретарша – вот какой он хотел меня видеть. В конце концов мы разошлись.

В те годы зачастую люди расходились, но продолжали жить вместе. А куда им было идти? Не только у меня не было своего дома… Времена трудные для всех. Несмотря ни на что, я верила, что это сожительство было своего рода катарсисом для «колдуньи», как меня называли. Мы переезжали с места на место, пока не появился Пунин. Интерлюдией между Шилейко и Пуниным был Лурье: не знаю, что вышло бы из нашей идиллии, если бы он не покинул страну. Лурье уехал в Париж и после немецкой оккупации – в Америку. Пусть вас не удивляет его имя: Лурье тоже был русским. Красивым его нельзя было назвать, но женщин он очаровывал. В его жизни было много женщин, только перед смертью он признался, что всю жизнь искал вторую Ахматову.

Другая Анна: Помнится, вы сказали, что культура женщины определяется количеством ее любовников?

Анна: Да, я это сказала. И верила в это… Знаете, когда жизнь слишком горька, отчаянно ищешь что-то, чтобы ее подсластить, пусть это только иллюзия. Наверное, поэтому государство вместе с кониной, пшеном, жирозаменителями и табаком давало иногда по карточкам и плитку шоколада. Мы шутили, что шоколад – это секс, которым с нами занималось государство. Что ж, власти пытались подсластить горький вкус нового быта. У них это плохо получалось. Как, впрочем, и моим любовям не удавалось подсластить мою горечь.

Другая Анна: Вы говорите, что Пунин был «мужчиной вашей жизни». Это правда?

Анна: Если судить по времени, проведенному с ним, наверное, правда. Мы встретились в поезде в Царское Село. Стоит вспомнить, как он описал меня после этой встречи: странная женщина, таинственная, тонкая и смертельно бледная, с беспокойными и полными ожидания серыми глазами, тонкими, красивыми руками, с голосом, вызывающим одновременно восхищение, недоумение и страх. Умная, прекрасная, но и страшная позерка.

Другая Анна: А вы? Что почувствовали вы?

Анна: Меня он очаровал, и все… Но мне хватило и этого…

Иногда Анна появлялась в моем зеркале, когда я была не готова к встречам. Меня так сильно терзала моя боль, что даже крупица чужой добила бы меня. Тем более если эта боль была болью Анны. Не знаю, почему все свойственное ей я считала и своим. И речь вовсе не шла об отождествлении, ни тем более о попытке присвоить чужой жизненный опыт. Слишком много было и своего.

Я избегала появляться перед зеркалом. Обходила его стороной. С остервенением перемывала посуду, драила балконы, переставляла книги на полках книжного шкафа. Но я ее слышала. Анна была там, за зеркальным стеклом. Чужое прошлое претендовало на место в моем настоящем.