Это был его первый арест. В ту ночь я была вместе с ними. В квартиру вошли пятеро – три агента и два свидетеля, как и полагалось по закону. С ордером на арест. Когда они ушли, уводя Осипа, мы остались вдвоем с Надей. Мы не знали, за что его арестовали, хотя особого значения это не имело. Стихотворение о Сталине им тогда найти не удалось. Вскоре пришел и мой сын Лев, и мы в испуге прогнали его. Агенты вернулись, чтобы закончить обыск, и вновь не смогли найти то, что искали. Чуть позже мы узнали, что стихи уже были в руках следователя. Три года провел Мандельштам в ссылке. Ненадолго его отпустили, в затем арестовали снова, в 1938 году. Умер он во Владивостоке, в пересыльном лагере. Тогда я начала писать свой “Реквием”. В последний раз я видела его осенью 37-го года. Мандельштам был в плохом состоянии, дышал с трудом. Надя оставалась с ним до конца. Они приехали в Ленинград, и им негде было жить. Последовал новый арест. О его смерти я узнала из письма их соседки по московской квартире. Это был настоящий кошмар…
Все эти годы преследуемые Мандельштам и Надя мыкались по разным углам. Их укрывали друзья, рискуя жизнью, чтобы спасти “ужасных террористов”. Они делили с гостями свою нехитрую пищу, зачастую – пустую пшенную или гречневую кашу, беседуя с ним всю ночь напролет, до самого утра. После смерти Мандельштама по друзьям скиталась Надя.
Это было время, когда любой следователь, любой начальник ЖЭКа, любой сосед могли превратиться с маленьких диктаторов. А любой человек мог легко сделаться их жертвой. И дело было не только в вожде: жажда выжить любой ценой и власть отравляли природу. Целое поколение вело себя так, будто ненавидело свободу. Будто жаждало насилия и авторитаризма. Поэзия сделалась опасным врагом народа. Но поэзию невозможно было уничтожить, зато можно было уничтожить поэта…
Осип кричал, шутил, нарушал все правила. Никак не мог сдержаться. До последнего часа не уставал изумляться тому, что происходило вокруг.
Для меня Осип был не только великим поэтом, таковым его признали позже, но и великим человеком. Самым близким мне человеком. Несмотря ни на что, я продолжала жить. Наверное, судьба подшутила надо мной, позволив вкусить позднюю славу, когда никого из моих друзей уже не было в живых».
Немногие поэты подарили нам чудо поэзии, сумели превратить события в стихи и заслужили бессмертие. Нет ничего удивительного в том, что отчаянный голос Ахматовой пришелся некстати в эпоху, которая намеревалась изменить мир. К людям относились по простому принципу: или с нами, или с врагами. Но разве не в этом заключается трагедия всех эпох, которые воспринимают только белое и черное и отказываются признать существование даже серого цвета?
Большую часть жизни мы растратили на застолья, от которых с души воротило, позволили чужой судьбе управлять нами. Сердце всегда брало верх над логикой. Как же, казалось бы, такая динамичная женщина, такая яркая личность могла оказаться настолько слабой, что позволяла судьбе неизменно погружать себя в пучину печали? Но ее выносливость, ее неизбывная боль, ее размышления о жизни, именно они-то и очаровали меня. Травмированная часть моей души будто соединилась с ее, раненой.
Это было крушением всего того, о чем мы мечтали в нашу далекую эпоху, чувство вины за то, что мы не смогли сделать.
В любви мы играли с огнем. Жили и любили на пределе, но в результате оставались в одиночестве, один на один с разочарованием. Нет, не только влюбленность управляла нами, но и безграничная жажда независимости. Даже последняя, самая значительная связь в нашей жизни, третий брак, оказалась катастрофической. О, эти параллельные миры! Мы наслаждались счастливыми минутами, не задумываясь об их мимолетности. Но горечи не было, нет! Разве что только упреки самим себе… С другой стороны, никто из наших бывших любовников и супругов никогда не переставал любить нас. Анна, выросшая на Пушкине, сделала из своей жизни сказку для взрослых. Ну а моя жизнь, смешавшаяся со сказками других, не наградила меня ничем иным, кроме как хрупкой психикой.
Умение переносить боль, терпение присущи русскому народу. Это же терпение научило меня смотреть на свою жизнь со стороны, точно наблюдатель. Это самое чувство, что страдаю не я, а кто-то другой, и дало мне силы не сломаться. То же самое чувствовала и Анна.
«Как я вас люблю, Анна».
Анна Ахматова была обаятельной женщиной, с одной стороны, уверенной в себе, а с другой – абсолютно незащищенной. Красавицей в общепринятом смысле этого слова она не была. Она была больше, чем красавицей – самим воплощением любви. Женщина, мечтающая писать стихи под звуки музыки Шостаковича, чтобы слова ложились на ноты. Осужденная некой странной судьбой прожить разные и зачастую странные жизни, как та, которую она прожила со своим третьим мужем, Николем Пуниным.
Поскольку они жили под одной крышей – Анна, официальная жена Пунина и его дочь, – то обычно обедали все вместе.
В те дни Анна уже начала подумывать о своем уходе. Почти ничего не осталось от магии тех первых месяцев, когда Николай Пунин ежедневно навещал ее в санатории. С грустью ей вспоминались дни болезни. В доме на Фонтанке жизнь казалась тусклой: она все еще думала о Гумилеве, скучала по сыну и мучилась угрызениями совести из-за того, что оставила его у свекрови.
Анна задыхалась. Когда женщина, особенно такая женщина, начинает задумываться об уходе, это значит, что она уже ушла, все остальное – вопросы практического порядка. Практические вопросы всегда сложно решались в России, особенно в те времена, и именно из-за этого Анна еще много лет продолжала жить в том доме, по крайней мере еще целых пятнадцать лет после того, как окончательно рассталась с Пуниным. Летним днем 1928 года шестнадцатилетний юноша, ее единственный сын, до тех пор не знавший материнских объятий, приехал, чтобы жить с ней. Он вырос, опекаемый Анной Ивановной, матерью Гумилева. Сейчас Лев стоял перед ней, приехав со своим чемоданчиком и раненым сердцем в дом, где она и сама была гостьей. Приехал в трудные, голодные годы. Пунин все еще страстно любил ее, хотя не мог не задумываться о том, что присутствие в доме еще одного человека сделает жизнь семьи еще более тяжелой. Сама Анна устраивалась на ночь во всех возможных уголках дома. Льва уложили в коридоре, на сундуке.
Впервые его, студента исторического факультета Ленинградского университета, арестовали в декабре 1933-го по обвинению в антисоветской деятельности. Восемь дней спустя отпустили. Второй раз, в 1935 году, его забрали вместе с Пуниным, но благодаря действиям Пастернака и Пильняка, а также письма самой Ахматовой их отпустили.
Одним ранним утром 1939 года жилищная проблема разрешилась сама собой: Льва забрали в третий раз. Конвой страшно наследил в квартире. Лев был очень бледен, Ахматова стала кричать, забыв о том, как следует себя вести с представителями власти. Льва осудили на пять лет каторжных работ и отправили в лагерь в Норильске, где ему суждено было пробыть целых шесть лет. Все эти годы друзья Ахматовой, отправляясь в ссылку, встречались на платформах железнодорожных вокзалов… Горе навалилось горою. Сломанные человеческие судьбы… Тогда же погиб Мандельштам, исчез Пильняк, умер Булгаков. Анна стала одной из многих русских женщин, ожидающих в очереди, чтобы передать письмо или посылку через тюремное окно. В течение семнадцати месяцев, сопровождаемая криками чаек, переходила она под Литейный мост и становилась в длинную женскую очередь. Одна только весть о том, что Лев жив, уже доставляла ей радость.
Много лет прошло с того августа, прежде чем она вновь встретилась со своим сыном. Непрекращающиеся трудности отдалили его от матери, сделали почти чужим. Отвоевать свободу Лев смог, только уйдя на фронт добровольцем. Войну он пережил…
Возникает вопрос: как реагировали люди на бесконечные аресты? Просто молчали, закрывали глаза на все происходящее или, того хуже, пытались оправдать аресты исторической необходимостью? Правилами поведения запрещались вопли, следовало научиться отличать основное от второстепенного. Основным оставалось строительство социализма. В этом заключалась главная цель. А уже частная жизни каждого, исковерканная и растоптанная, была делом второстепенным.
Огонь в зеркале утих. Я различала только тлеющие угли, тоже красного цвета, но уже какого-то выцветшего, бледного. А вокруг – пепел и головешки, черное уже довлело над красным, разъедало его, вытесняло. Наши жизни, такие разные, угасали одна за другой.
ebooksa