Ахматова в моем зеркале

Анна вздохнула. Картины осыпались пеплом…

Я все старалась понять, почему Маяковский был так критически настроен ко мне, хотя все эти споры, вся эта полемика того времени достаточно утомили меня… Не понимала я и своих читателей. Наверное, это случается со всеми поэтами, вам это хорошо известно. Читатели – наше зеркало… Помню вечер, посвященный петербургским поэтам, устроенный сразу же после революции. Коллеги, члены нашего цеха, Гумилев, Александр Блок и многие другие… Зал был переполнен, стояли даже в коридорах. Мы должны были читать свои стихи. Подошла моя очередь, я прочла несколько своих стихотворений. Не спрашивайте, какие именно, не помню. Зал долго сотрясался от аплодисментов и восхищенных возгласов. Я растерянно кланялась со сцены, спрашивая себя, перед кем я раскланиваюсь и кому и почему рукоплещут люди в зале. Что именно они увидели во мне? Нечто, что продолжает существовать, несмотря на перемены? Нечто, что решило измениться, чтобы отвечать нуждам новой эпохи и теперь славит революцию? Они понимают меня каждый по-своему, независимо от того, что вложила я в своих стихи? Выискивают какой-то подтекст там, где его нет? Я спустилась со сцены как потерянная. Друзья обнимали меня, целовали, поздравляли. Но я не понимала и их энтузиазма. Только Гумилев, сжимая меня в объятиях, прошептал на ухо: «Не надо! Ты же знаешь, что ты одна. Никто тебя не знает, даже ты сама. И я тоже…» Потом посмотрел мне в глаза и игриво улыбнулся: «Признайся, сколько раз ты смотрела в зеркало и никого там не видела? Я – часто». У меня как будто гора с плеч упала. Я погладила его по щеке, улыбнулась: «Хочешь, будешь моим зеркалом, а я – твоим?» – «Да, – ответил он. – Я – твое зеркало, посмотрим, кто из нас разобьется первым». Первым разбился он. Точнее – его разбили, на рассвете 6 августа 1921 года.

Зеркало напротив меня сделалось черным. Погасли и последние искры. Пурпурная фигура Анны растаяла за какими-то кровавыми, зловещими и угрожающими словами, витавшими в комнате.

Привольем пахнет дикий мед,Пыль – солнечным лучом,Фиалкою – девичий рот,А золото – ничем.Водою пахнет резеда,И яблоком – любовь.Но мы узнали навсегда,Что кровью пахнет только кровь…И напрасно наместник РимаМыл руки пред всем народомПод зловещие крики черни;И шотландская королеваНапрасно с узких ладонейСтирала красные брызгиВ душном мраке царского дома…1934 г., Ленинград

Помните, как вы, Анна бродили, точнее – мы вместе бродили. Вы – по мокрому, холодному тротуару вдоль Фонтанки, а я – по треснутым мраморным плитам своего пригорода. Внутри – пустота, которую тщетно пытались заполнить происходящие вокруг события. Несмотря на разделяющее нас расстояние, мы молча шли рядом, как две подруги.

Вы – в своих перчатках, надев «на правую руку перчатку с левой руки», а я – держа в руках мобильный телефон.

Я заметила роющегося в мусорном баке человека. Вы же только что прошли мимо холмика мусора, мгновенное выросшего, когда кто-то сбросил пустые консервы с балкона третьего этажа дома слева. Испугавшись стука, вы подняли глаза кверху. На балконе никого не было. Вы задумались о том, куда выбрасывают пустые консервные банки заключенные. Два дня назад, после многочасового ожидания в очереди, вы передали дежурному посылочку для сына с полбуханкой хлеба и добытыми с таким трудом тремя банками тушенки.

Все времена трагические. Не сравнивая разные условия, в которых каждый из нас оказывается, я не могу не отметить отчаяние, переживаемое чувствительными душами, когда судьба назначает им удел бессильного наблюдателя. Вы пытались осмыслить революцию, что причиняло вам боль. Ждали, сами не зная чего, но ждали, хотя происходящие события убеждали, что ждать нечего. Возможно, вы распределили их внутри себя таким образом, что оставалось место и для надежды. Но с надеждой или без, боль оставалась прежней.

Вот и я стараюсь поместить в себе мир таким образом, чтобы осталось место для надежды. Хотя и знаю, какая она лгунья. Время от времени я пыталась вести дневник. И каждый раз не получалось. Уже через несколько дней я рвала страницы и выбрасывала их в мусорный бак. Потому что понимала, что в дневнике я описывала не правду мира, а то, как я осмысливаю его, чтобы объяснить и выдержать. Голоса, звуки, запахи, люди изображались так, как мне хотелось, как они преломлялись в моем мозгу. Но стоило подуть ветру действительности, как они рассеивались.

Я не видела смысла в классификации и перечислении событий, потому как не знала, что произошло в действительности, а что – внутри меня. Ах, как бы мне хотелось, чтобы мой иллюзорный мир где-то пересекся с вашим! Конечно же, я не имею в виду ваши стихи и мои скромные писательские потуги, а наши внутренние миры, призрачные и тем не менее с неменьшей силой, чем реальные, определяющие нашу судьбу. Слова, чувства, ожидания, устремления, цели, мечты, опровержения, упрямство, энтузиазм, умолчания, короче говоря, весь этот внутренний хаос… Пусть подует иной ветер, закружит высоко песчинки наших миров, соединит мое облако пыли с вашим. Где-нибудь, не важно. В тяжело нависающем петербургском небе, если вам так хочется, или в высоком и легком афинском, упрямо продолжающем голубеть, несмотря на мою тоску.

Я не уверена, что все происходящее с нами – всего лишь обман чувств. Но знаю наверняка, что нас связывает трагическая правда. Между нашими жизнями легко провести параллель, и вы это, конечно, знаете. Иначе бы не появились в моем зеркале. Поэтому я не боюсь смотреть вам в глаза как душа-близнец. Много книг было написано о вас после вашей смерти. Конечно, вам известно, что для большинства людей вы мертвы? И именно в этом мире, верящем в вашу смерть, вы стали модной поэтессой. Но для меня вы однозначно живы. Вы – моя Анна. А я для вас – другая Анна.

Потому-то я и обнаруживаю ваши следы даже в тех местах и времени, где вас никогда не было. Я часто бродила рядом с вами по улицам моего настоящего, часто это зеркало становилось дверью, открыв которую я оказывалась в вашем мире. Мне необходимо, чтобы вы были везде.

Скажу больше, и надеюсь, что вы не будете смеяться надо мной. Иногда мне кажется, что это не я смотрю в зеркало на вас, но вы смотрите в зеркало и видите меня. Видите, что перед вами стоит не одна из ваших многотысячных поклонниц, но подруга, с которой можно разделить и малое, и великое. Мы не соотносимся друг с другом как читатель со своим любимым поэтом. Как бы там ни было, искусство дарит только мимолетные эмоции, я же с вами ощущаю полноту чувств.

Не помню, от чего меня оторвал телефонный звонок. Может, от очередной беседы с Анной, может, от очередного моего путешествия по ту сторону зеркала. А может, ни от чего, а от той пустоты, которая была внутри меня и снаружи. Нет, нет. Меня нет. Не знаю, сколько лет меня не было в доме.

Во всяком случае, я везде была вместе с Анной. Именно о ней я говорила с мужчиной на другом конце провода, внимательно слушавшим меня. Кажется, в какой-то момент я предложила ему попробовать блины Таисии Сергеевны.

«Да что с тобой? – воскликнул он наконец. – Я звоню договориться о встрече».

Я вспомнила, что он живет довольно далеко, вспомнила его лицо, имя, то, как он иногда держал меня в своих объятиях.

«Завтра у тебя в городе будет конференция, посвященная советским поэтам, – сказала я. – Я прилечу утренним рейсом и заночую у тебя».

«Знаешь, я очень рад, – ответил он. – Я соскучился по тебе».

Я положила трубку, вернулась в свою пустоту и провела еще много часов перед молчаливым зеркалом. Потом забыла заказать билеты. Мы так и не встретились.

Анна была права, говоря, что ненавидит технику. Зачастую даже там, где техника необходима, она бывает весьма докучливой. Как сейчас вот этот телефон, который бог знает сколько времени трезвонит и отрывает меня от созерцания темного зеркала. Неохотно поднимаю трубку. Мужчина из далекого города упрекает меня, что я забыла о нашей встрече, что он ждал меня несколько часов, побывал даже во Дворце музыки, на каком-то мероприятии, где, кстати, речь шла и о моей Анне.