Ведьма по имени Ева

– Бесконечный бег, – закончил вместо нее он.

Она нахмурилась.

– Но ведь для этого я должна умереть, не так ли?

Он подошел к ней вплотную, посмотрел сверху вниз и холодно сказал:

– Ты умерла.

Все ее существо дрогнуло, но не от страха.

– Но ведь я говорю с тобой.

– Ты говоришь со мной, – отозвался он, словно эхо. – Но кто ты?

– Я та, кем ты меня сделал. Я ведьма.

Он покачал головой.

– Нет. Уже нет. Ты больше не ведьма. У тебя нет теперь даже имени.

Он сделал легкое движение рукой, как будто приглашая ее обратить на что-то внимание. Она обернулась и увидела, что в комнате появилось окно, зашторенное полупрозрачными кружевными занавесками нежно-голубого цвета.

– Раскрой шторы, – предложил он.

Она медленно подошла к окну, взялась руками за мягкую, словно живую, ткань, и раздвинула шторы. Ей в глаза ударил дневной свет: тусклый, какой бывает только в пасмурный день. И она увидела…

Похороны. Гроб уже опустили в могилу. Вокруг стоят люди: торжественно одетые и одновременно печальные. Она узнавала их по одному, как будто не могла охватить взглядом всех сразу.

Фабио… Глаза его были широко открыты, и почему-то он совсем не моргал. Взгляд застыл на одной точке. Веки опухли и покраснели, а губы… Его губы, которые так часто улыбались: жизнерадостно, открыто – теперь были плотно сжаты, а уголки губ скорбно смотрели вниз. Любимый Фабио.

Паоло, Павлик… Совсем взрослый восемнадцатилетний юноша – он был выше своего приемного отца. Черный костюм сидел на нем как-то неуклюже. Наверное, потому что именно так он и чувствовал себя в нем. Вещи – это всего лишь наше отражение. А еще – он плакал. На щеках были слезы, и глаза были наполнены влагой, а подбородок подрагивал. Он снова терял, а в коридоре запертых дверей теперь стало на одну больше. Каким же длинным он может быть – этот коридор человеческого одиночества? Павлик – семилетний мальчик, сжавшийся в комочек у ржавой штанги вратарских ворот. Дорогой Паоло.

Энцо, Винченцо… Он не плакал. Но на лице его была печаль и горечь. Как же сильно он ощущал сейчас горе отца и сводного брата. Наверное, еще никогда его не окружала так явственно эта звенящая в воздухе боль утраты. В его жизни уже были похороны, но он совсем их не помнил. Эти… Эти он запомнит. Но когда-нибудь… Когда-нибудь обязательно забудет. Милый Энцо.

Пеллегрино, маленький Пеле… Девятилетний мальчик стоял возле отца. Рука Фабио крепко держала его за плечо, как будто это могло облегчить стонущую, как голос скрипки, боль в его маленьком сердце. Но он тоже не плакал. В его глазах было странное выражение. Он, не отрываясь, смотрел в могилу, где лежал еще не засыпанный землей гроб. Он словно не верил, что там его мама. Или ждал, что она вернется – оттуда или откуда-нибудь еще. Вот он начал смотреть по сторонам. Его взгляд искал: жадно, нетерпеливо. Светлые брови, сложенные домиком, вздрагивали, и по лбу вверх расходились недетские морщинки. Вот он поднял голову и… ей показалось, что он смотрит прямо на нее, что его бледно-голубые глазки заглядывают в это окно, и он видит ее – маму. Он смотрел так очень долго, но потом брови дрогнули, и глаза снова вернулись к могиле. Милый, родной, любимый Пеллегрино. Сын.

И снова ее взгляд вернулся к лицу Фабио. Она не могла не посмотреть на него еще раз. Он постарел. Она только теперь заметила это. Или, может быть, он постарел только теперь. Десять лет они были счастливы вместе. Она вязала это счастье, словно кружева, своими тонкими пальцами. Она прогоняла разочарование, когда оно приближалось к дверям их дома. Она оберегала сердце Фабио от огорчений, от неудач. Она не давала угаснуть его страсти, его огню, его любви к жизни. Она сама грелась у этого огня. Теперь она видела, как незримые тиски сжимают его сердце. Ему было больно, горько. Ему было одиноко.