Прохор умильно сказал:
— Ну вот и жених.
Федосья плюнула так сильно, что чуть не достала до противоположного берега; вслед за тем посыпалась из уст ее неслыханная брань на Прохора. Я дивился изобретательности прачки и равнодушию кучера, который лег животом на траву и, пощипывая ее, не подымал глаз, пока Федосья бранилась; как только гнев ее стал стихать, он довольно мягким голосом спросил:
— Когда стирала?
— Вчера! — не так уже сердито отвечала Федосья.
— Что-то больно зажились на ярмонке, чай, на корню весь хлеб протранжирили?
— И ты туда ж! Рад зубы-то скалить! — с прежним гневом возразила Федосья.
— Ну что кричишь? А тебе что? Небось, купили что-нибудь?
— Почище вашего богача. Тику, башмаки.
— Чай, вздернешь нос, как напялишь башмаки? — насмешливо заметил Прохор.
— Известно, на мужика не буду смотреть!
— Ишь ты!
— Да!
Разговор замолк. Через минуту Прохор таинственно спросил:
— Поджидала нашего-то?
— Только что и свету, что ваш! Так и есть! Плевать мы хотели!
И голос Федосьи принял снова раздражительный тон.
— Ах, Петровна, Петровна! Упустили вы! Не успели приколдовать-то! — так грустно произнес Прохор, что я не знал, как растолковать его слова.
— Как же! Приворожишь его! Волком глядел всегда.
— Угораздило его тогда съездить в город; сидел бы в деревне, может статься, и уладилось бы все.