Ада, или Отрада

Он выследил свою и Ады полусестру на носовой палубе, опасно хорошенькую в открытом, ярко-цветочном, треплемом ветром платье: она разговаривала с бронзовыми от солнца, но все же очень старыми Робинзонами. Она обернулась к нему, откинув с лица летящие волосы с выражением, в котором смешалось торжество и смущение, и вскоре они распрощались с Рейчель и Робертом, которые сияли им вслед, одинаково маша поднятыми руками – ему, ей, жизни, смерти, давно минувшей славной поре, когда Демон заплатил по всем карточным долгам их сына, всего за день до его гибели в лобовом автомобильном столкновении.

Она с благодарностью отправила пожарскiя котлеты по назначению: он не бранил ее за то, что она вдруг появилась на корабле, словно трансцендентальный (а не трансатлантический) безбилетный пассажир, и что, горя от нетерпения увидеть его, она пропустила завтрак, не успев поужинать накануне. Умевшая извлекать острое удовольствие от скатов и круч моря во время спортивных игр на воде или от взмываний и обмираний во время полетов в небе, Люсетта постыдно занемогла на борту этого своего первого лайнера. На выручку пришли Робинзоны, давшие ей чудо-пилюли, от которых она проспала десять часов кряду в объятиях Вана. Теперь же она надеялась, что он и она вполне сносно бодрствуют, если не считать размытости контуров, вызванных Робинзоновым снадобьем.

Он довольно любезно осведомился, куда она, по ее мнению, направляется.

В Ардис, с ним, – последовал быстрый ответ, – навсегда. Дед Робинзона умер в Аравии в возрасте ста тридцати одного года, так что у Вана до него еще целое столетие; она возведет в парке несколько павильонов, чтобы разместить череду его обновляемых гаремов, которые постепенно станут превращаться, в той же последовательности, в дома для престарелых весталок, а затем в усыпальницы. Над ложем дражайшей Кордулы и ее мужа, сказала она, в их роскошном люксе, который Люсетта «выклянчила у них за минуту», висит ипподромная картина «Том Кокс верхом на Бледном Огне», – вот любопытно, как именно она способствует любовной жизни четы Тобаковых во время их морских вояжей? Ван прервал лихорадочную болтовню Люсетты, спросив, имеются ли на водопроводных кранах в ее ванной те же надписи, что и на его: Горячая Резервуарная, Холодная Соленая? Да, воскликнула она, Голодная Соленая, Голодный Старик Зальцман, Горячая Горничная, Коматозный Капитан!

Они снова встретились после полудня.

Большинству пассажиров первого класса тот день, 4 июня 1901 года, проходивший посреди Атлантики, на меридиане Исландии и широте Ардиса, показался малоподходящим для развлечений на открытом воздухе. Ледяные порывы ветра то и дело охлаждали зной лазурного неба, и вода в старомодном бассейне ритмично заливала зеленый кафель; однако Люсетта была девушкой отважной, привыкшей к бодрящим ветрам не меньше, чем к скверному солнцу. Весна в Фиальте и жаркий май на Минотаоре, известном искусственном острове, придали ее конечностям нектариновый оттенок; из-за влаги они казались будто облитыми лаком того же цвета, но когда бриз высушивал ее кожу, снова обретали свой природный тон. С сияющими скулами и этим медным мерцанием на лбу и затылке, проглядывающим из-под тугой резиновой шапочки, она напоминала Ангела в Шлеме на Юконской иконе, чудотворная сила которой, как было принято считать, превращала анемичных белокурых девиц в конскихъ дѣтей, веснушчатых рыжеволосых подростков, отпрысков Солнечного Коня.

Поплавав немного, она вернулась на солнечную террасу, где лежал Ван, и сказала:

«Ты не можешь себе представить —»

«Я могу представить что угодно», возразил он.

«Хорошо, ты можешь себе представить, какие озера лосьонов и реки кремов я вынуждена использовать – в уединении балконов или в глубине пустынных морских пещер, – прежде чем явить стихиям свое тело. Я всегда балансирую на тонкой грани между “загореть” и “обгореть” – или между лобстером и Obst, как пишет Херб, мой любимый художник, – я читаю его дневники, опубликованные его последней герцогиней, они написаны на трех языках вперемешку, и это что-то, я дам тебе почитать. Видишь ли, душка, я бы считала себя пятнистой мошенницей, если бы те небольшие участки моего тела, которые я скрываю на публике, отличались бы цветом от выставленных напоказ».

«Во время осмотра в 1892 году ты показалась мне сплошь красновато-песочного цвета», сказал Ван.

«Перед тобой теперь совершенно новая девочка, – прошептала она. – Счастливая новая девочка. Наедине с тобой, на брошенном корабле, а впереди еще по меньшей мере десять дней до моих следующих регулов. Я послала тебе глупую записку в Кингстон, на случай, если ты не появишься».

Они лежали на циновке у бассейна лицом к лицу, в симметричных позах, он – положив голову на правую руку, она – опершись на левый локоть. Бридочка ее зеленого бюстодержателя соскользнула с плеча на ее тонкую руку, обнажив капли и струйки воды у основания ее соска. Пропасть в несколько вершков отделяла его свитер от ее голого животика, черную шерсть его купальных трусиков от ее промокшей зеленой лобковой маски. Солнце покрыло ее выступающую бедренную кость глянцем; затененный провал вел к пятилетней давности шраму аппендэктомии. Ее взгляд из-под опущенных ресниц остановился на нем с угрюмым тусклым огнем желания, и она была права, они действительно были совершенно одни, он обладал Марион Армборо за спиной ее дядюшки в гораздо менее располагающих к этому обстоятельствах, когда моторная лодка подскакивала, как летучая рыба, а подле штурвала его гостеприимного хозяина торчало охотничье ружье. Он безрадостно почувствовал, как толстый змей желания начинает тяжело разматывать свои кольца; он мрачно посетовал про себя на то, что не обессилил беса на «Вилле Венус». Он не стал противиться прикосновению ее слепой руки, пробиравшейся вверх по его бедру, и проклял природу за то, что она посадила в мужскую промежность разбухший от мерзостного сока сучковатый ствол. Люсетта вдруг отстранилась, выдохнув благовоспитанное «merde». Эдем был полон людей.

Двое полуголых малюток с визгливым ликованием подбежали к краю бассейна. За ними гналась чернокожая нянька, сердито размахивая их миниатюрными бюстгальтерами. В результате самозарождения из воды появилась лысая голова и громко фыркнула. Из раздевалки вышел инструктор по плаванию и одновременно высокое и роскошное создание с тонкими лодыжками и отталкивающе-мясистыми ляжками прошествовало мимо Винов, едва не наступив на украшенный изумрудами портсигар Люсетты. Если не считать золотистой ленты и выбеленной гривы, ее длинная складчатая бежевая спина была обнажена от верхних позвонков до самого начала соблазнительно-вальяжно перекатывавшихся ягодиц, попеременно показывавших свои нижние выпуклости из-под набедренной повязки-ламе́. Прежде чем исчезнуть за скругленным белым углом, эта Тицианова Титанша обратила в профиль свое коричневое от солнца лицо и поздоровалась с Ваном зычным «Привет!».

Люсетта желала знать: «Кто сия пава?»

«Мне кажется, она обратилась к тебе, – ответил Ван. – Я не рассмотрел ее лицо и не помню этого зада».

«Она одарила тебя широкой тропической улыбкой», сказала Люсетта, поплотнее натянув свой зеленый шлем трогательно-изящным движением поднятых крыльев и трогательно сверкая рыжим оперением подмышек.

«Идем со мной, а?» – позвала она Вана, поднимаясь с циновки.

Он покачал головой, глядя на нее снизу вверх: «Ты встаешь, как Аврора», сказал он.

«Его первый комплимент», сказала Люсетта, слегка откинув голову, словно обращаясь к невидимой наперснице.