«Она то ли в Калифорнии, то ли в Аризоне. Сколько помню, его имя Андрей. Впрочем, могу ошибаться. В сущности, я никогда не был особенно близок с кузиной: я ведь всего дважды гостил в Ардисе, да и то оба раза по нескольку недель, давным-давно».
«Я слышал от кого-то, что она стала киноактрисой».
«Понятия не имею. Я никогда не видел ее на экране».
«О, это было бы ужасно, должен заметить, – включить доровизор и вдруг увидеть ее. Как тонущий видит все свое прошлое, и деревья, и цветы, и таксу в венчике. Ее, должно быть, ужасно потрясла ужасная смерть матери».
Любит он слово «ужасный», должен заметить. Ужасный костюм, ужасная высокопарность. Почему я должен терпеть все это? Отвратительно – и в то же время странно-притягательно: моя болтливая тень, мой фарсовый двойник.
Ван уже собирался уходить, когда к ним подошел шофер в элегантной форменной паре и сообщил «милорду», что его госпожа припаркована на углу рю де Сайгон и зовет его присоединиться.
«Ага, – сказал Ван, – вижу, ты пользуешься своим британским титулом. Твой батюшка предпочитал слыть чеховским полковником».
«Мод англо-шотландского происхождения, и, в общем, ей это нравится. Думает, что титулованных особ за границей лучше обслуживают. Кстати, кто-то говорил мне – да, Тобак! – что Люсетта остановилась в “Альфонсе Четвертом”. Я еще не спрашивал, как поживает твой отец? Он в добром здравии? (Ван поклонился.) А что гувернантка беллетристка?»
«Ее последний роман называется “L’ami Luc”. Она только что удостоилась премии Ле Бонской Академии за свою обширную дребедень».
Они простились, смеясь.
Минуту спустя, как нередко случается в фарсах и заграничных городах, Ван столкнулся с еще одним старым другом. С приливом восторга он завидел Кордулу в узкой алой юбке, склонившуюся с ласковыми словами утешения над двумя несчастными маленькими пуделями, привязанными к поручню у входа в мясную лавку. Ван погладил ее кончиками пальцев, и когда она с негодованием распрямилась и обернулась (негодование мгновенно сменилось веселым узнаванием), он процитировал несвежие, но уместные строчки, которые помнил с тех пор, как одноклассники надоедали ему, повторяя:
Прошедшие годы лишь отполировали ее красоту, и хотя с 1889 года сменилось несколько модных течений, так случилось, что он повстречал ее именно в тот сезон, когда прически и юбки ненадолго вернулись (другая, намного более элегантная леди уже опередила ее) к фасонам двенадцатилетней давности, упразднив промежуток времени, отделявший их от памятных комплиментов и удовольствий. Она пустилась в вежливые расспросы – но у него было к ней более важное дело, требовавшее немедленного разрешения, пока пламя еще продолжало мерцать.
«Не будем сливать полную чашу обретенного времени, – сказал он, – в поток пустой болтовни. Меня переполняет энергия, если это то, что ты хочешь знать. Теперь слушай. Это может показаться глупым и дерзким, но у меня к тебе настоятельная просьба. Согласна ли ты посодействовать мне в одном деле – наградить твоего мужа рогами? Мы просто не можем упустить такой случай!»
«Знаешь, Ван! – вскричала не на шутку рассерженная Кордула. – Ты заходишь слишком далеко. Я счастливая жена. Мой Тобачок меня обожает. У нас было бы уже с десяток детей, не будь я начеку с ним и с прочими».
«Ты будешь рада узнать, что стоящий перед тобой прочий признан совершенно стерильным».
«Что ж, обо мне этого не скажешь. Даже мул, наверное, ожеребится, если я на него посмотрю. Кроме того, я сегодня обедаю с Гоулями».
«C’est bizarre – прелестная малышка, которая умеет так нежно обходиться с пуделями, отвергает бедного, толстого, напряженного старину Вина».
«Вины намного блудливей собак», заметила г-жа Тобак.
«Раз уж ты коллекционируешь поговорки, – не унимался Ван, – позволь привести одну арабскую. Рай находится всего в одной асбе на юг от кушака красавицы. Eh bien?»
«Ты неисправим. Где и когда?»