«Где? В том унылом отельчике через дорогу. Когда? Прямо сейчас. Никогда еще не видел, как ты скачешь верхом, поскольку это именно то, что обещает нам tout confort – и не более того».
«Я должна быть дома не позднее половины двенадцатого, сейчас почти одиннадцать».
«Нам хватит пяти минут. Прошу тебя!»
Сидя верхом, она походила на ребенка, впервые отважившегося прокатиться на карусельной лошадке. Это тривиальное устройство она осваивала с прямоугольной moue на лице. Унылые и угрюмые уличные девки делают это с бесстрастными лицами, плотно сжав губы. Она прокатилась дважды. Их проворный заезд и его повторение заняли пятнадцать, а не пять минут. Очень довольный собой, Ван немного прошелся с ней по буро-зеленому Буа-де-Белло в сторону ее особнячка.
«Вот о чем я подумал, – сказал он, – я больше не пользуюсь нашими апартаментами на Алексис-авеню. Последние семь или восемь лет их занимала бедная семья одного полицейского, бывшего слуги в поместье дяди Дана. Он уже умер, а его вдова и трое сыновей вернулись в Ладору. Хочу избавиться от этой квартиры. Примешь ли ты ее в виде запоздалого свадебного подарка от поклонника? Отлично. Нам стоит как-нибудь повторить наше свидание. Завтра я должен быть в Лондоне, и третьего на моем любимом лайнере «Адмирал Тобаков» отправлюсь в Манхэттен. Au revoir. Скажи ему, чтобы остерегался низких проемов. Молодые рога необыкновенно чувствительны. Грег Эрминин рассказал мне, что Люсетта остановилась в “Альфонсе Четвертом”. Верно?»
«Да, верно. А где ее сестра?»
«Пожалуй, нам лучше расстаться здесь. Уже без двадцати двенадцать, тебе пора».
«Au revoir. Ты очень плохой мальчик, а я очень плохая девочка. Но мы весело провели время – хотя ты и обращался со мной не как со светской подругой, а как ты, наверное, обращаешься со своими шлюшками. Погоди. Вот совершенно секретный адрес, по которому ты всегда (роется в сумочке) можешь связаться со мной (находит визитную карточку с гербом мужа и строчит почтовую криптограмму) – это в Мальбруке, Майн, где я провожу каждый август».
Она огляделась, поднялась на цыпочки, как балерина, и поцеловала его в губы. Душечка Кордула!
Неопределенного возраста, темноволосый, прилизанный, с подбородком Бурбона консьерж, прозванный Ваном в его лучшие дни Альфонсом Пятым, полагал, что только что видел мадемуазель Вин в салоне госпожи Рекамье, где были выставлены золотые вуали Вивиан Вейл. Взмахнув фалдами и стукнув распашными дверками, Альфонс выскочил из сторожки и убежал проверить свое предположение. Поверх гнутой ручки зонтичной трости Ван оглядел карусель «Дятловых» книжек в мягких обложках (с этим крошечным пестрым вудпекером на каждом корешке): «Гитаночка», «Зальцман», «Зальцман», «Зальцман», «Приглашение к кульминации», «Экстаз», «Диско-банда», «Порог боли», «Куранты Чуза», «Гитаночка» – в этот момент мимо прошли двое (не узнав благодарного Вана, хотя его и выдало сразу несколько зеркал): пожилой Китар К.Л. Свин, весьма «патрицианский» коллега Демона по Уолл-стрит, писавший стихи, в обществе еще более старого Мильтона Элиота, влиятельного торговца недвижимостью.
Консьерж вернулся, качая головой. По доброте своей души Ван дал ему гоулевскую гинею, сказав, что позвонит снова в половине второго. Он прошел через вестибюль (где автор «Агонических линий» и г-н Элиот, affalés dans des fauteuils, с поднявшимися на плечах пиджаками, сравнивали сигары) и, покинув отель через боковой вход, пересек улицу Юных Мучеников, чтобы выпить у Овенмана.
Войдя, он отдал пальто, оставшись, однако, при черной шляпе и зонтичной трости, как поступал его отец в такого рода вульгарных, хотя и модных заведениях, куда приличные женщины не заходят, во всяком случае без сопровождения. Он направился к бару и, пока протирал стекла очков в черной оправе, заметил сквозь оптическую мглу (недавняя месть Пространства!) девушку, чей силуэт, как ему вспомнилось, он не раз уже видел (гораздо отчетливее!) то тут, то там, с самого отрочества, – одиноко проходящую мимо, одиноко сидящую за бокалом, всегда одну, как блоковская «Незнакомка». Такое странное чувство – как будто что-то еще раз воспроизвели по ошибке, часть предложения, переставленная в корректурных гранках, преждевременно начатая сцена, повторяющийся дефект, неправильный поворот времени. Он поспешил оснастить свои голые уши широкими черными дужками очков и молча подошел к ней. С минуту он стоял у нее за спиной, боком к воспоминанию и читателю (как и она – по отношению к нам и к бару), высоко, почти у самых губ, держа обращенную в профиль гнутую ручку своей обтянутой шелком трости. Вот она, на фоне сусального задника экрана-циклорамы, скользит вдоль бара, еще прямо держащая спину, выбирающая место, чтобы сесть, уже положившая руку в белой перчатке на стойку. Романтическое черное платье с высоким глухим вырезом и длинными рукавами, пышной юбкой, облегающим лифом и гофрированным воротничком, похожим на мягкий черный венчик, обхвативший ее изящную длинную шею. Мрачным взглядом повесы мы прослеживаем чистую и гордую линию этого горла, этого вздернутого подбородка. Глянцевитые алые губы приоткрыты, алчно и загадочно, являя боковой проблеск крупных верхних зубов. Мы знаем, что нам нравится эта высокая скула (с атомом пудры, приставшим к горячей розовой коже), решительно изогнутые кверху черные ресницы и подведенный кошачий глаз – она обращена к нам в профиль, деликатно напоминаем мы. Из-под волнистых широких полей ее мягкой шляпы из черного фая, увенчанной большим черным бантом, по рдяной щеке ниспадает спираль намеренно растрепанной, искусно завитой яркой меди, и свет «алмазных огней» бара играет на ее bouffant челке, которая, как видно сбоку, спускаясь от переднего края экстравагантной шляпы, дугообразно накрывает лоб, до само́й длинной тонкой брови. Надеюсь, что почитатели моих мемуаров воспримут ее ирландский профиль, слегка сглаженный очерком русской мягкости, сообщающей ее красоте выражение таинственного ожидания и мечтательного удивления, как истинный шедевр, несравнимо более прекрасный и свежий, чем известный портрет (в той же позе) гнусной старой шлюхи с ее парижским gueule de guenon, намалеванной для Овенмана на паршивой афише одним окончательно разложившимся художником.
«Алло, Эд!» – сказал Ван бармену, и она обернулась на звук его дорогого хриплого голоса.
«Не ожидала увидеть тебя в очках. Я едва не задала тебе le paquet, предназначенный для мужлана, предположительно “пялившегося” на мою шляпу. Милый Ван! Душка мой!»
«Твоя шляпа, – сказал он, – положительно лотреамонская – я хочу сказать, лотрекаковская – нет, не могу образовать прилагательное».
Эд Бартон подал Люсетте что-то, названное ею «Шамберизеттой».
«Джину и горькой настойки для меня».
«Мне так хорошо и грустно, – шепнула она. – Мое горькое счастье! Надолго ли ты в старую добрую Люту?»
Ван сказал, что уже завтра двинется в Англию, а оттуда 3 июня (сегодня было 31 мая) отправится обратно в Штаты на «Адмирале Тобакове». Поеду с тобой, воскликнула она, это чудесная идея, ей все равно куда плыть – на Запад, на Восток, в Тулузу, Лос-Текес. Ван заметил, что уже слишком поздно искать каюту на этом не таком уж большом корабле, намного меньше «Королевы Гвиневры», и сменил тему.
«В последний раз я видел тебя, – сказал он, – два года тому назад на железнодорожной станции. Ты только что покинула виллу «Армина», а я только что приехал. На тебе было платье в цветах, они смешивались с букетом в твоих руках, поскольку ты очень спешила – выскочила из зеленой коляски и вскочила на подножку Авзонского экспресса, который доставил меня в Ниццу».