Прилагаю не требующее пояснений письмо; пожалуйста, прочти и, если оно не вызовет у тебя возражений, перешли его миссис Вайнлендер, адреса которой я не знаю. Тебя лично хочу заверить – хотя теперь это едва ли имеет значение, – что Люсетта моей любовницей никогда не была, на что в своем «отчете» о трагедии намекает тот грязный выродок, добраться до которого мне пока не удалось.
Мне сообщили, что в следующем месяце ты возвращаешься на Восток. Если до отъезда ты хотел бы со мной увидеться, скажи своей нынешней секретарше, чтобы она телефонировала мне в Кингстон.
Ада,
Я хочу исправить и дополнить газетные репортажи о ее смерти, напечатанные здесь еще до моего прибытия. Мы не «путешествовали вдвоем». Мы сели на корабль в двух разных портах, и я не знал, что она находится на борту. Наши отношения остались прежними. Весь следующий день (4 июня) мы провели вместе, если не считать двух часов перед ужином. Мы лежали под солнцем, она наслаждалась свежим бризом и ярким рассолом бассейна. Она изо всех сил старалась казаться беззаботной, но я заметил, что с ней что-то не так. Приобретенную ею романтическую привязанность и ту безрассудную страсть, которую она пестовала все эти годы, невозможно было пресечь никакими доводами здравого смысла. Вдобавок ко всему на сцене появился некто, с кем она не могла соперничать. Чета Робинзонов, Роберт и Рейчель, которые, как я знаю, собирались послать тебе через моего отца письмо, были предпоследними людьми, говорившими с ней той ночью. Последним был бармен. Обеспокоенный ее состоянием, он последовал за ней на открытую палубу и стал свидетелем ее прыжка, которого не мог остановить.
Мне представляется неизбежным, что всякий, перенесший такую утрату, начинает дорожить каждой связанной с ней мелочью, каждой оборвавшейся тесемкой, каждой истрепавшейся каймой из непосредственного прошлого. Мы посмотрели вместе с ней бо́льшую часть картины «Замки в Испании» (или вроде того), и когда ее распутный злодей был направлен к последнему из них, я решил оставить Люсетту на попечение Робинзонов, присоединившихся к нам в корабельном кинозале. Я лег спать и был разбужен около часу ночи по морскому времени, всего через несколько минут после того, как она прыгнула за борт. Меры по ее спасению предпринимались с разумным размахом, но в конце концов, по прошествии одного часа смятения и надежды, капитану пришлось принять ужасное решение продолжить путь. Если бы мне все-таки удалось его подкупить, мы бы до сих пор кружили у того рокового места.
Как психолог, я сознаю всю несостоятельность рассуждений о том, что Офелия все-таки не утопилась бы без содействия предательского сучка, даже если бы вышла за своего Вольтеманда. Говоря отвлеченно, я верю, что она могла бы умереть в своей постели, седая и безмятежная, если бы В. любил ее; но поскольку он не любил по-настоящему несчастную маленькую девственницу, и поскольку никакая телесная нежность не могла и не может сойти за настоящую любовь, и поскольку – что превыше всего прочего – роковая андалузская девка, неожиданно появившаяся, повторяю, в картине, была незабываемой, я вынужден заключить, дорогая Ада и дорогой Андрей, что сколько бы жалкий человек ни думал и ни гадал, она бы все равно
От нескольких трогательных вещиц, принадлежавших ей – портсигара, вечернего платья из тюля, книги с загнутым на французском пикнике уголком, – пришлось избавиться, потому что они глядели на меня неотрывно. Остаюсь вашим покорным слугой.
Сын,
Я в точности исполнил твои инструкции в отношении того письма. Твой эпистолярный стиль настолько замысловат, что я мог бы заподозрить наличие шифра, кабы не знал, что ты принадлежишь к Декадентской Школе письма, вместе с беспутным стариком Львом и чахоточным Антоном. Мне нет никакого дела до того, спал ты с Люсеттой или нет, но я знаю от Дороти Вайнлендер, что малышка была в тебя влюблена. Фильм, который ты упомянул, это, разумеется, «Последняя интрижка Дон Жуана», в котором Ада действительно сыграла (к тому же превосходно) прелестную испаночку. На карьеру нашей бедной девочки наложено проклятие. Сразу после премьеры Говард Гуль стал утверждать, что роль, которую его заставили играть, представляет собой невозможное смешение двух Донов, что Юзлик (режиссер) намеревался сперва положить в основу своей «фантазии» неотесанный роман Сервантеса, что кое-какие обрезки исходного сценария пристали, как грязная шерсть, к финальной версии и что если внимательно слушать звуковую дорожку, можно уловить, как товарищ-гуляка в сцене таверны дважды называет Гуля «скорострелом». Гулю удалось скупить и уничтожить немало копий картины, в то время как другие были арестованы по требованию адвоката Осберха, который заявил, что вся линия с гитаной была украдена из какой-то его собственной стряпни. По этой причине невозможно приобрести катушку с кинолентой, которая растает, как пресловутый дым, как только угаснет на провинциальных экранах. Приезжай и отобедай со мной 10 июля. Фрак или смокинг.
Cher ami,
Nous fûmes, mon mari et moi, profondément bouleversés par l’effroyable nouvelle. С’est à moi – et je m’en souviendrai toujours! – que presqu’à la veille de sa mort cette pauvre fille s’est adressée pour arranger les choses sur le
Je n’ai jamais versé tant de larmes, la plume m’en tombe des doigts. Nous revenons à Malbrook vers la mi-août. Bien à vous,
Ван,
Нас с Андреем глубоко тронули дополнительные сведения, сообщенные тобой в дорогом (т. е. потребовавшем доплаты за порто-марку!) письме. Мы уже получили через г-на Громбчевского записку Робинзонов, которые не могут простить себе, бедные благонамеренные друзья, что дали ей те пилюли от морской болезни, чрезмерная доза которых вкупе с крепким спиртным, несомненно, ослабила ее способность к выживанию – если она изменила свое решение в холодной и темной воде. Не могу выразить, дорогой Ван, как я несчастна, тем более что мы никогда представить себе не могли в парках Ардиса, что такое несчастье может существовать.
Единственная моя любовь,
Это письмо никогда не будет послано. Оно будет лежать в стальном ящике, погребенное под кипарисом в саду виллы «Армина», и когда его случайно найдут полтыщи лет спустя, никто не узнает, кем оно написано и кому предназначалось. Я бы никогда не стал его писать, если бы твоя последняя строчка, твой горестный вскрик, не был бы
Увы, на мрачную окраину мастерских и дымных кабаков уже опустилась ночь, когда в самый последний раз, и то лишь наполовину, потому что в сцене соблазнения пленка перемигнула и съежилась, мне удалось приметить [весь конец письма поврежден].
Он приветствовал зарю мирного и благополучного века (более половины которого мы с Адой уже издержали), приступив к своей второй философской притче, посвященной «обличению пространства». Она так и не была дописана, но со временем приняла форму – в зеркале заднего вида – предисловия к его «Текстуре Времени». Часть этого довольно вычурного и вместе с тем неприятно-колкого и основательно продуманного сочинения появилась в первом номере (январь 1904 года) знаменитого теперь американского ежемесячника «The Artisan» («Ремесленник»), а комментарий к этому отрывку сохранился в одном из трагически-официальных писем (все они были уничтожены, кроме этого), время от времени посылавшихся ему сестрой обычной почтой. Эта открытая переписка началась без наказа, но с молчаливого согласия Демона после эпистолярного обмена, вызванного смертью Люсетты:
В самом деле, дальнейшая демонстрация полного равнодушия к жизни друг друга могла бы показаться более подозрительной, чем такого рода послание: