Ада, или Отрада

Андрей. Словомъ, милости просимъ. Будете жарить верхомъ съ кузиной.

(Пауза.)

Иван (к Аде). Завтра в половине десятого утра не слишком рано для тебя? Я остановился в «Trois Cygnes». Заеду за тобой на своей маленькой машине – не верхом (мертвецки улыбается Андрею).

Даша. Довольно скучно, что пребывание Ады на дивном озере Леман приходится испортить свиданьями с юристами и банкирами. Уверена, что вы можете кончить вместе с нею бо́льшую часть дел, если она несколько раз посетит chez vous, а не Лузон или Женеву.

Безумная болтовня вновь обратилась к банковским счетам Люсетты. Иван Дементьевич объяснил, что она теряла одну чековую книжку за другой и никто точно не знал, в скольких банках она держала значительные суммы денег. Вскоре Андрей, который теперь выглядел как мертвенно-бледный юконский мэр после открытия Ярмарки Вербной Недели или тушения Лесного Пожара с помощью нового типа огнегасителя, всхрапнул в своем кресле, извинился за то, что рано отходит ко сну, и так потряс руку Вана, будто прощался с ним навсегда (как, впрочем, и было на самом деле). Ван остался в обществе двух дам в холодном и пустом салоне, в котором ради экономии незаметно убавили яркость фарадеевского света.

«Как вам понравился мой брат? – спросила Дороти. – Он редчайший человек. Не могу передать, как глубоко его потрясла ужасная смерть вашего батюшки и, конечно, эксцентричная кончина Люсетты. Даже он, добрейшей души человек, не мог не осуждать ее парижского sans-gêne, при том что он всегда восхищался ее элегантностью и статью – как и вы, полагаю, – нет, нет, не отрицайте! – потому что, как я всегда отмечала, ее прелесть, казалось, дополняла Адину, две половинки, образующие вместе что-то вроде идеальной красоты, в платоновском смысле (опять эта безрадостная улыбка). Ада определенно “прекрасна”, истинная мюирниночка – даже когда она вот так морщится, – но она прекрасна только в узких границах наших человеческих понятий, в рамках нашей социальной эстетики (верно, профессор?), в том же смысле, в каком снедь, или брак, или маленькая француженка-бродяжка могут быть названы совершенными».

«Сделай ей реверанс», мрачно прокомментировал Ван, обращаясь к Аде.

«О, моя Адочка знает, что я предана ей всей душой, – тянет свою раскрытую ладонь к отдернутой руке Ады. – Я разделяла все ее беды и напасти. Скольких поджарых ковбоев нам пришлось рассчитать оттого, что они делали ей глазки! А сколько потерь мы пережили с началом нового века! Ее мать и моя мать; архиепископ Иванкуверский и доктор Швейцэйр из Люмбаго (мы с матушкой благоговейно посетили его там в 1888 году); трое выдающихся дядюшек (которых, к счастью, я почти не знала); и ваш отец, который, как я всегда утверждала, гораздо больше походил на русского аристократа, чем на ирландского барона. К слову, в предсмертном бреду – ты не будешь против, Ада, если я поведаю ему ces potins de famille? – нашу великолепную Марину одолевали две взаимоисключающие иллюзии – что вы женаты на Аде и что вы с ней родные брат и сестра, и несовместимость двух этих представлений вызывала у нее сильнейшие душевные страдания. Как ваша школа психиатрии объясняет такого рода конфликты?»

«Я больше не посещаю школу, – сказал Ван, проглатывая зевок, – и, кроме того, в своих работах я стараюсь ничего не “объяснять”, а только описывать».

«Однако не станете же вы отрицать, что некоторые интуиции —»

Так продолжалось больше часу, и стиснутые челюсти Вана уже начало сводить. Наконец, Ада встала, и Дарья последовала ее примеру, не умолкая и в этом положении.

«Завтра к обеду приедет дорогая тетушка Белодряньская-Белоконская, милейшая старая дева, которая живет в вилле над Валве. Terriblement grande dame et tout ça. Elle aime taquiner Андрюша en disant qu’un simple cultivateur comme lui n’aurait pas dû épouser la fille d’une actrice et d’un marchand de tableaux. Не хотите ли присоединиться к нам, Жан?»

Жан ответил: «Увы, нет, дорогая Дарья Андревна: Je dois “surveiller les kilos”. К тому же у меня завтра деловой обед».

«По крайней мере (улыбается) вы могли бы называть меня Дашей».

«Я делаю это ради Андрея, – объяснила Ада. – На самом деле гранд-дама, о которой идет речь, – старая вульгарная дрянь».

«Ада!» – воскликнула Даша с кротким укором во взоре.

Перед тем как обе женщины направились к лифту, Ада посмотрела на Вана, и он, знающий толк в любовной стратегии, воздержался от того, чтобы сказать о «забытой» ею на стуле черной шелковой сумочке. Он не стал провожать их дальше коридора, ведущего к лифту, и, сжимая опознавательный знак, остался ждать ее предуготовленного возвращения за колонной эклектичного вестибюля, зная, что через минуту, когда кнопка лифта под быстрым большим пальцем загорится красным светом, она скажет своей кошмарной компаньонке (теперь наверняка пересмотревшей свои представления о «beau ténébreux»): «Ах, сумочку забыла!» – и мгновенно выпорхнет обратно, как Нинон у Вер, чтобы оказаться в его объятиях.

Их открытые губы соединились в нежной ярости, после чего он набросился на ее новую, молодую, божественную, японскую шею, припасть к которой он жаждал, как настоящий Юпитер Олоринус, в течение всего вечера.

«Мы помчим прямо ко мне, как только ты проснешься, не трать время на ванну, набрось свой хинон —», и, наполнившись до краев жгучим соком, он вновь принялся жадно целовать ее (Дороти, должно быть, уже поднялась до небес!), пока она не станцевала тремя пальчиками на его губах – и не поспешила прочь.

«Вытри шею!» – крикнул он ей вдогонку быстрым шепотом (кто еще и где в этой повести тоже пытался кричать шепотом?).