Той ночью Вану из-за выпитого Моэта привиделось, будто он сидит на белом, как пудра, тропическом пляже, заполненном благоденствующими людьми, то потирая красную воспаленную снасть корчащегося от боли мальчика, то поглядывая сквозь солнечные очки на симметричное затенение по обе стороны блестящей дуги позвоночника, с более слабым затенением между ребер девушки, Люсетты или Ады, сидевшей на полотенце поодаль от него. Вот она повернулась и легла ничком, и на ней тоже были солнечные очки, и ни он, ни она не могли бы сказать, куда были направлены их взгляды, скрытые темным янтарем, но по ямочкам на ее лице, намечавшим улыбку, он понял, что она глядит на его собственный (причем то и была все время
«Умница! – сказал Ван, – но сперва мне нужно заглянуть в petit endroit (клозет)».
Это свидание и девять последующих образовали высочайший горный гребень их двадцатиоднолетней любви: ее сложное, опасное, невыразимо лучезарное совершеннолетие. Итальянистые по стилю апартаменты, их вычурные настенные светильники с узорами по светло-карамелевому стеклу, их белые кнопки-шишечки, вызывавшие сколько угодно света или горничных, задекорированные, укрытые тяжелыми шторами решетчатые окна, делавшие зарю столь же трудно раздеваемой, как и кринолиновую ханжу, выпуклые раздвижные двери огромного, белого, похожего на «Нюрнбергскую Деву» платяного шкапа в коридоре их покоев, и даже тонированная гравюра Рандона с довольно воинственным трехмачтовым кораблем на зигзагообразных зеленых волнах Марсельской гавани – словом, альбергианская атмосфера этих новых встреч придавала им романтическую окраску (это место Алексей и Анна могли бы отметить астериском!), которую Ада с радостью принимала как основу, как форму, как что-то поддерживающее и оберегающее жизнь – жизнь, в остальном лишенную провидения на Дездемонии, где художники – единственные боги. Когда после трех или четырех часов неистовой любви Ван и госпожа Вайнлендер покидали свое роскошное убежище ради голубоватой дымки необыкновенного октября, остававшегося сказочно сонным и теплым на протяжении всего адюльтера, им казалось, что они все так же находятся под защитой тех раскрашенных Приапов, которых римляне некогда водружали в беседках Руфомонтикулуса.
«Я провожу тебя – мы только что вернулись после совещания с лузонскими банкирами, и я провожаю тебя от своего отеля до твоего», – такова была phrase consacrée, которую Ван неизменно изрекал, уведомляя судьбу о положении вещей. Одна маленькая предосторожность, принятая с самого начала, состояла в том, чтобы строго избегать подозрительных появлений на обращенном к озеру балконе, который был виден каждой желтой или лиловой цветочной головке на куртинах набережной.
Они покинули отель через заднюю дверь.
Самшитовая аллея, обсаженная ностальгически выглядевшей секвойей вечнозеленой (которую американские туристы принимали за «ливанский кедр», если вообще замечали), вела к rue du Mûrier, нелепо перевранное название, где царственная павловния («Шелковичное дерево!» – фыркала Ада) торжественно возвышалась на своей неуместной террасе над публичным сортиром и щедро роняла темно-зеленые листья в форме сердец, сохраняя все же довольно растительного убранства, чтобы испещрять арабесками теней южную сторону своего ствола. Угол мощеной улочки, ведущей вниз к набережной, был отмечен гинкго, гораздо более яркого зеленовато-золотого цвета, чем его соседка, тускло желтеющая местная береза. Они прогуливались в южном направлении по знаменитому Fillietaz Promenade, идущему вдоль швейцарского берега озера от Валве до Château de Byron. Светский сезон закончился, и английские семьи, как и русских дворян из Ниписсинга и Нипигона, сменили зимующие здесь птицы и стайки щеголяющих бриджами центральноевропейцев.
«Место между носом и верхней губой выглядит у меня неприлично голым. (Стеная от боли, он сбрил усы в ее присутствии.) И я не могу все время втягивать живот».
«О, ты мне еще больше нравишься с этим симпатичным брюшком – тебя только прибавилось. Похоже, возобладал материнский ген, потому что Демон с годами становился все стройнее и стройнее. Когда я увидела его на похоронах матери, он выглядел совершенным Дон Кихотом. Все вышло так странно. Он был в синем трауре. Сын д’Онски, однорукий, обнял его единственной рукой, и оба зарыдали comme des fontaines. Затем человек в мантии, похожий на статиста в техниколоровом воплощении Вишну, прочитал невразумительную проповедь. А потом она рассеялась как дым. Он сказал мне, всхлипывая: “А
«Феноменально, – сказал Ван, – они становились все юнее и юнее – я говорю о девочках, а не о сильных молчаливых парнях. У его старой Розалинды была десятилетняя племянница, очень цепкая цыпочка. Еще немного, и он стал бы таскать их прямо из инкубаторной клетки».
«Ты никогда не любил своего отца», с грустью сказала Ада.
«О нет, я любил и люблю – нежно, благоговейно, понимающе, потому что, в конце концов, я и сам не чужд этой отроческой поэзии плоти. Однако если говорить о том, что касается нас, я имею в виду тебя и меня, то он был похоронен в тот же день, что и наш дядя Данила».
«Я знаю, я знаю. Так грустно! И какой в этом смысл? Возможно, мне не следует тебе говорить, но его визиты в Агавию с каждым годом становились все реже и короче. Да, грустно было слушать их беседы с Андреем. Я имею в виду, что Андрей n’a pas le verbe facile, хотя он очень ценил – улавливая далеко не все – безудержный поток Демоновой фантазии и фантастических фактов и часто восклицал со своим русским тц-тц-тц, качая при этом головой – лестно и одобрительно, разумеется, – “Ну и балагур же вы!”. А потом Демон как-то предупредил меня, что больше не приедет, если еще раз услышит жалкую шутку жалкого Андрея
«Нельзя ли узнать подробности?» – спросил Ван.
«Ну, их никто не узнал. Все это произошло в то время, когда я была не в ладах с мужем и с золовкой, и поэтому не могла влиять на сложившуюся ситуацию. Как бы там ни было, Демон не заехал к нам, находясь всего в двухстах милях от нашего ранчо, и просто переслал из какого-то игорного дома твое замечательное, замечательное письмо о Люсетте и моем фильме».
«Хотелось бы также узнать некоторые подробности законного брака – частота половых сношений, ласковые прозвища для интимных бородавок, любимые запахи —»
«Платок моментально! Твоя правая ноздря полна влажного нефрита», сказала Ада, а затем указала на обведенный красным круглый знак, торчащий посреди лужайки, на котором под надписью «Chiens interdits» была изображена невозможная черная дворовая собака с белой лентой на шее. Почему, поинтересовалась она, швейцарские бургомистры должны запрещать скрещивать горных терьеров с пуделями?
Последние бабочки 1905 года, ленивые павлиноглазки и ванессы аталанты, одна перламутровка блестящая и одна желтушка шафрановая, подчистую обирали скромные цветы. Слева от Вана и Ады прошел трамвай, совсем близко от того места набережного променада, где они присели отдохнуть и с оглядкой поцеловались, когда стих стон колес. Освещенные солнцем рельсы приобрели красивый кобальтовый блеск – отражение полудня в зеркале яркого металла.
«Давай возьмем сыру с белым вином в той цветочной беседке, – предложил Ван. – Сегодня Вайнлендеры пообедают à deux».
Какое-то музыкальное приспособление исходило джунглевой дрожью, раскрытые сумки тирольской четы стояли в неприятной близости – и Ван приплатил официанту, чтобы тот перенес их столик на дощатый настил заброшенной пристани. Аду восхитила популяция водоплавающих птиц: хохлатая чернеть – черные утки с контрастно-белыми боками, делающими их похожими на покупателей (это и другие сравнения принадлежат Аде), уносящих под каждой рукой продолговатые плоские коробки (новый галстук? перчатки?), в то время как черный хохолок напоминал голову четырнадцатилетнего Вана, только что окунувшегося в ручье; лысухи (которые
«Я спрашивал тебя о ритуалах Андрея».