«Я начну, – сказал англичанин, – с пирожков».
«Это не пирожки, сэр. Это
«Ах, вот как. В таком случае принесите консоме».
Юный Ван улыбнулся юной Аде в ответ. Занятно, этот короткий обмен за соседним столом послужил своего рода восхитительной разрядкой.
«Когда я ребенком впервые приехал в Швейцарию, – сказал Ван, – нет, во второй раз, я думал, что слово “Verglas” на дорожных знаках означает какой-то волшебный городок, который всегда за следующим поворотом, у подножия каждого заснеженного склона, невидимый, но ждущий своего часа. Я получил твою телеграмму в Энгадине, где есть места
«Ах, дорогой мой. Боюсь, от бедняжки пятьсот восьмой тебе придется отказаться. Если бы я осталась на ночь, нам бы хватило и пятьсот десятого, но, к сожалению, я должна тебя огорчить. Я не останусь. Я должна вернуться в Женеву сразу после ужина, чтобы забрать багаж и горничных, которых власти, похоже, отправили в Приют для потерянных женщин, поскольку они не смогли заплатить недавно введенный и совершенно средневековый droits de douane – разве Швейцария находится не в штате Вашингтон, après tout? Погоди, не хмурься (похлопывая его по усеянной пигментными пятнами руке, на которой их общая родинка затерялась среди крапин лет, как ребенок в осенней чаще, on peut les suivre en reconnaissant только деформированный большой палец Маскодагамы и красивые миндалевидные ногти), – обещаю снестись с тобой через день или два, а потом мы отправимся в Грецию под парусами в компании Бейнардов – у них есть яхта и троица очаровательных дочек, которые плещутся, прикрывая наготу все еще одним загаром. Окэй?»
«Не знаю, что я ненавижу больше, – ответил он, – яхты или Бейнардов. Но могу ли я быть тебе полезен в Женеве?»
Нет, он не мог быть ей полезен. Бейнард женился на своей Кордуле после громкого развода – шотландским ветеринарам пришлось попотеть, чтобы отпилить ее мужу рога (нам больше не до шуток такого рода).
Адин «Аргус» еще не был доставлен. Мрачный черный блеск наемного «Яка» и старомодные краги шофера напомнили Вану ее отъезд в 1905 году.
Он проводил ее – и стойком поднялся, как «картезианский водолаз», как призрачное Время, обратно, на свой пустынный пятый этаж. Кабы они прожили вместе эти никчемные семнадцать лет, они бы избежали шока и унижения; они бы мало-помалу свыкались со своим старением, неощутимым, как само Время.
Как и в Сорсьере, на помощь пришел его незавершенный труд – пачка заметок, завернутых в пижаму. Ван принял таблетку фаводорма и, ожидая, пока она освободит его от него самого, на что требовалось около сорока минут, сел за дамское бюро, чтобы продолжить свои «lucubratiuncula».
Способны ли грозные приметы возраста, горько воспетые поэтами, сообщить естествоиспытателю Времени что-либо о его сущности? Очень немногое. Только воображение романиста могло бы увлечься этой овальной коробочкой, содержавшей когда-то «Duvet de Ninon» (пудру для лица, с райской птицей на крышке), забытой в приоткрытом ящике под триумфальной аркой этого бюро – не славящей, впрочем, победу над Временем. Сине-зелено-ранжевый предмет выглядел так, как будто должен был внушить Вану обманчивую мысль, что он семнадцать лет дожидался озадаченной, снисходительной, мечтательно-неспешной руки искателя: жалкий трюк мнимой реституции, подстроенное совпадение, – да еще и грубый просчет, поскольку такой пудрой пользовалась Люсетта, ныне русалка в рощах Атлантиды (а не Ада, теперь совсем чужая дама, едущая в черном лимузине где-то в окрестностях Моржа). Выбросьте его, дабы он не вводил в заблуждение более слабого философа; меня же волнует другое – тонкая ткань Времени, не тронутая узорной вышивкой событий.
Подытожим.
Физиологически чувство времени есть чувство непрерывного становления, и если бы «становление» имело голос, оно бы звучало, вполне естественно, ровной вибрацией; но ради Лога, не стоит путать Время со звоном в ушах, а раковинный гул длительности с пульсацией нашей собственной крови. Философически же Время – это всего лишь память в процессе развития. В каждой индивидуальной жизни, от колыбели до смертного одра, происходит постепенное формирование и укрепление этого
Время – это что угодно, только не расхожий триптих: уже-не-существующее Прошлое, лишенное длительности Настоящее и то «еще-не-существующее», которое может никогда не наступить. Нет. Есть только две створки. Прошлое, всегда существующее в моем сознании, и Настоящее, которому мой разум сообщает длительность, а значит, реальность. Добавляя третье отделение с исполненными надеждами, предчувствиями, предопределениями, ясновидчески точными предсказаниями, мы все так же обращаем наше сознание к Настоящему.
Если Прошлое воспринимается как склад Времени и если Настоящее есть процесс этого восприятия, то будущее, в свою очередь, не является составной частью Времени, не имеет ничего общего со Временем и с газовой материей его физической текстуры. Будущее всего только шарлатан при дворе Хроноса. Мыслители, социальные мыслители, видят Настоящее устремленным за собственные пределы к еще не воплотившемуся «будущему», – но это ходкая утопия, передовая политика. Софисты в области технологий уверяют, будто с помощью Законов Света, применяя новейшие телескопы, позволяющие в космической дали различить обычный шрифт глазами наших ностальгирующих представителей на другой планете, мы действительно можем увидеть наше собственное прошлое (Гудсон, открывающий Гудсон и прочее в таком роде), включая документальное подтверждение нашего неведения того, что нас ждет (и что мы знаем
Постулируя будущее, все, что мы можем сделать в лучшем случае (в худшем мы показываем банальные трюки), это необыкновенно расширить кажущееся настоящее, заставляя его пронизывать любое количество времени всеми видами информации, предвидения и предчувствия. «Будущее» в лучшем случае представляет собой идею гипотетического настоящего, которая зиждется на нашем опыте последовательности событий, на нашей вере в логические связи и привычный порядок вещей. На самом деле, конечно, наши надежды столь же неспособны наполнить будущее явью, как наши сожаления изменить Прошлое. Последнее обладает хотя бы вкусом, оттенком, ароматом нашего личного существования, но будущее к нашим мечтам и чувствам безучастно. В каждое мгновение оно является только бесконечным разветвлением возможностей. Заданная схема упразднила бы само понятие времени (тут по небосводу сознания проплыло первое облачко, пущенное снотворной пилюлей). Неизвестное, еще не пережитое и неожиданное, все восхитительные «Х» пересечений и точек соприкосновения – суть неотъемлемые составляющие человеческой жизни. Заданная схема, отняв у восхода его чудесную неожиданность, уничтожила бы все солнечные лучи —
Пилюля вдруг мощно подействовала. Он закончил облачаться в пижаму – череда неуклюжих, недовершенных движений, начатых около часу назад, – и ощупью забрался под одеяло. Ему снилось, будто он выступает с лекцией в зале трансатлантического лайнера и какой-то бродяга, похожий на того придорожного юнца из Хильдена, насмешливо спрашивает его, как многоуважаемый лектор объяснит то обстоятельство, что во сне мы знаем, что проснемся, разве это не схоже с нашей уверенностью в неизбежности смерти, и если так, то, стало быть, будущее —
На рассвете он проснулся со стоном и дрожью и тут же свесил ноги с кровати: если он прямо сейчас ничего не предпримет, он потеряет ее навсегда! Он решил немедленно ехать в женевский Манхэттен.
Вана порадовало восстановление полированных структур после целой недели черной помадки, осквернявшей белоснежный склон чаши до такой вышины, что никакие потоки не могли ее удалить. Что-то связанное с оливковым маслом и ватерклозетами итальянского типа. Он побрился, принял ванну, поспешно оделся. Не слишком ли рано еще, чтобы заказать завтрак? Следует ли телефонировать в ее отель, прежде чем пускаться в путь? Нанять аэроплан? Или, может быть, было бы проще —