Ему обычно хватало одной-двух снотворных пилюль, чтобы усмирить монстра бессонницы и получить три-четыре часа непрерывного блаженного забытья, но иногда, особенно после выполнения в уме какой-нибудь задачи, страдания беспокойной ночи продолжались утренней мигренью, и никакая пилюля не могла устранить этой пытки. В такие ночи он вытягивался и сворачивался в постели, включал и выключал ночник (новый журчащий суррогат – настоящий ламмер опять запретили к 1930 году), и плотское отчаяние пронизывало его неразрешимое существование. Мерно и явственно бился пульс; ужин был благополучно усвоен; его дневная норма в одну бутылку бургундского превышена не была – и все-таки, все-таки проклятое беспокойство не отпускало, превращая его в изгоя в собственном доме: Ада чудно спала или уютно читала, отделенная от него несколькими закрытыми дверями; разнообразная прислуга в своих еще более удаленных комнатах уже давно примкнула к вражескому стану местных сновидцев, которые, казалось, покрывали окрестные холмы непроглядным мраком своего сна; и лишь ему одному было отказано в забытье, которое он так яростно презирал и которого так неистово домогался.
В годы их последней разлуки его распутство оставалось, по существу, столь же неумолимым, что и прежде; но порой число обладаний падало до одного в четыре дня, а иногда он вдруг ошеломленно сознавал, что целая неделя миновала в невозмутимом целомудрии. За чередой утонченных блудниц все еще могла последовать стайка неискушенных прелестниц на случайных курортах, и даже вся вереница такого рода связей могла прерваться месяцем находчивой любви в компании каких-нибудь легкомысленных светских див (была одна рыжеволосая английская девственница Люси Манфристан, соблазненная им 4 июня 1911 года в обнесенном стеной саду ее нормандского поместья и увезенная в Фиальту на Адриатике, которую он вспоминал с особенно сладким покалыванием похоти). Однако все эти фальшивые романы лишь утомляли его; бесстрастно опечатанная palazzina вскоре продавалась с молотка, обгоревшая на солнце девица отсылалась восвояси, – и ему приходилось искать что-нибудь по-настоящему бесстыжее и порочное, чтобы всколыхнуть свою зрелую мужественность.
Начав в 1922 году новую жизнь с Адой, Ван дал себе слово хранить ей верность. Если не считать нескольких осторожных и болезненно опустошительных уступок тому, что д-р Лена Виена столь метко назвала «онанистическим вуайеризмом», он каким-то образом умудрился соблюсти свой обет. В нравственном отношении истязание себя оправдало, в физическом представлялось нелепостью. Как педиатры зачастую награждаются невозможными отпрысками, так наш психолог являл собой не столь редкий пример расщепления личности. Любовь Вана к Аде была условием его существования, непрерывным гулом счастия, отличным от всего, что он мог наблюдать во время своих профессиональных занятий в жизни разных необыкновенных людей и у душевнобольных. Он бы немедленно бросился в кипящую смолу, чтобы спасти ее, как мгновенно дал бы пощечину, спасая свою честь. Их совместная жизнь антифонически отзывалась на их первое лето 1884 года. Она никогда не отказывала ему в содействии получить все более и более ценные (оттого что они становились все менее и менее частыми) удовлетворения от полностью разделяемого заката. Он видел в ней отражение всего того, что его разборчивый и яростный дух искал в жизни. Неодолимая нежность побуждала его припадать к ее ногам в драматичном и вместе с тем совершенно искреннем порыве, изумлявшем всякого, кто мог войти в эту минуту с пылесосом. И в тот же день другие его отсеки и переборки наполнялись страстными желаниями и сожаленьями, планами надругательства и разгула. Самый опасный соблазн он пережил в тот день, когда они перебрались на другую виллу, с новой прислугой и окружением, и все его помыслы были очевидны – в ледяных, фантастических подробностях – той юной цыганочке, кравшей персики, или бесстыдной дочке соседской прачки.
Напрасно твердил он себе, что эти низкие желания по своей внутренней ничтожности ничем не отличаются от зуда в заду, который пытаешься унять судорожным чесанием. Он отлично знал, что, осмелившись удовлетворить соответствующую жажду молодой девки, он рисковал погубить свою жизнь с Адой. Как ужасно и непростительно это могло бы ранить ее, он понял как-то в 1926 или 1927 году, заметив полный гордого отчаяния взгляд, брошенный ею в пространство, когда она пошла к автомобилю, чтобы отправиться в поездку, в которой он должен был ее сопровождать, но в последнюю минуту отказался. Он отказался, симулировав гримасу и хромоту подагры, поскольку вдруг сообразил, как сообразила и она, что красавица-туземка, курившая на заднем крыльце, предложит Господину свои манго, как только домоправительница Господина уедет на кинематографический фестиваль в Синдбад. Шофер уже открыл дверцу, когда Ван с воплем догнал Аду, и они уехали вместе, плача, говоря без умолку, вышучивая его глупость.
«Забавно, – сказала Ада, – какие черные, кривые зубы у них, у здешних блядушек».
(«Урсус», Люсетта в переливчатых зеленых шелках, «Уймитесь, волнения страсти», браслеты и грудки Флоры, спиральный моллюск Времени.)
Он открыл нечто вроде утонченного спорта, постоянно борясь с искушением и постоянно мечтая о том, чтобы как-то, где-то, когда-то уступить ему. Еще он обнаружил, что какими бы языками пламени ни плясали эти искушения, он не мог провести без Ады ни одного дня, – что уединение, необходимое ему, дабы как следует предаться греху, требует не нескольких мгновений за вечнозеленой изгородью, а целой комфортабельной ночи в неприступной крепости, и что, наконец, соблазны, реальные или придуманные перед сном, одолевают его все реже. К семидесяти пяти годам двух соитий в месяц с отзывчивой Адой, сводившихся главным образом к Blitzpartien, было достаточно для полного его удовлетворения. Сменявшие одна другую секретарши, которых он нанимал, становились все невзрачнее и невзрачнее (кульминация наступила, когда появилась жирноволосая женщина с лошадиной челюстью, писавшая любовные записки Аде), и к тому времени, как Виолетта Нокс прервала эту тусклую череду, Ван Вин был восьмидесятисемилетним старцем и совершенным импотентом.
Виолетта Нокс <ныне миссис Рональд Оранжер.
Не знаю, почему я посчитал нужным посвятить столько места седым волосам и обвисшему органу почтенного г-на Вина. Распутники неисправимы. Они горят, испускают несколько последних зеленых искр и гаснут. Самоисследователю и его верной спутнице следовало бы уделить намного больше внимания невероятному интеллектуальному подъему, творческому взрыву, произошедшему в мозгу этого странного, одинокого и довольно гадкого столетнего старика (возгласы: «Нет! Нет!» – в университетских, сестринских, редакторских скобках).
Еще яростнее, чем когда-либо, он ненавидел все виды и формы поддельного искусства, от кричащих банальностей мусорной скульптуры до выделенных курсивом пассажей, в которых претенциозный романист изливает потоки сознания своего дружка-героя. С еще меньшей, чем прежде, терпимостью он относился к «Зигговой» (Синьи-М.Д.-М.Д.) школе психиатрии. Следующим эпохальным признанием ее основателя: «В студенческие годы я сделался де-
Фиалочка стучит в дверь библиотеки и пропускает пухлого, приземистого, при галстуке-бабочке г-на Оранжера, который замирает на пороге, щелкает каблуками и (когда грузный отшельник оборачивается, неловко взмахнув своей бобриковой мантией) устремляется вперед чуть ли не рысью – не столько для того, чтобы мастерским хлопком остановить лавину исписанных страниц, которую локоть великого человека подтолкнул к обрушению со склона аналоя, сколько желая выразить рьяность своего преклонения.
Ада, занимавшая себя переводами (для Оранжеровых изданий en regard) Грибоедова на английский и французский, Бодлера на английский и русский и Джона Шейда на русский и французский, нередко читала Вану глубоким голосом медиума опубликованные версии, созданные другими старателями на этом прииске наитий. Английские стихотворные переводы особенно часто вызывали у Вана гротескную ухмылку, придававшую его лицу, когда он был без зубных протезов, разительное сходство с комической маской греческого театра. Он не мог сказать, что отвращало его сильнее: благонамеренная посредственность, чьи попытки верно передать оригинал проваливаются из-за отсутствия художественного чутья и нелепых ошибок в толковании текста, или профессиональный поэт, украшающий беззащитного мертвого автора собственными домыслами (здесь бакены, там интимные части), – прием, который тонко маскирует невежество перелагателя по отношению к языку оригинала смешением сучков неуместной учености с задоринками цветистой имитации.
Когда в один из полудней 1957 года Ада, г-н Оранжер (прирожденный катализатор планов) и Ван обсуждали эти материи (только что вышла написанная Ваном и Адой «Информация и Форма»), наш старый полемист вдруг осознал, что все его опубликованные сочинения, даже такие крайне узкие и темные труды, как «Самоубийство и Здравомыслие» (1912), «Компиталия» (1921), «Когда Психиатр Не Может Уснуть» (1932), если привести лишь некоторые из них, представляют собой не эпистемологические задачи, поставленные себе крупным ученым, но живые и задиристые опыты по части изящной словесности. Его спросили, отчего же в таком случае он не даст себе волю и не изберет просторной игровой площадки для состязания между Вдохновением и Замыслом? И так, слово за слово, переходя от одного к другому, пришли к тому, что он напишет мемуары, которые будут изданы после его смерти.
Писателем он был очень медленным. Потребовалось шесть лет, чтобы подготовить и продиктовать мисс Нокс первый черновик, после чего он исправил типоскрипт, полностью переписал его от руки (1963–1965) и вновь продиктовал всю штуку неутомимой Виолетте, чьи прелестные пальчики отстукали окончательную версию в 1967 году. Э, п, и – отчего «о», милая моя?
Успех «Текстуры Времени» (1924) утешил и воодушевил Аду, негодовавшую из-за скудости славы, выпавшей на долю ее брата. Эта книга, сказала она, всегда напоминает ей, каким-то чудным, неявным образом, ее детские игры с солнцем и тенью на уединенных аллеях Ардис-Парка. Она сказала, что в чем-то была ответственна за метаморфозы милых личинок, соткавших шелк «Времени Вина» (как теперь называлась эта концепция одним дыханием, одним выдохом с «Длительностью Бергсона» и «Яркой Бахромой» Уайтхеда). Однако намного более раннее и слабое его сочинение, бедный томик «Писем с Терры», которых сохранилось не более полудюжины экземпляров – два на вилле «Армина», остальные – на стеллажах университетских библиотек, – было даже ближе ее сердцу в силу внелитературных ассоциаций, связанных с ее и Вана недолгой жизнью в Манхэттене в 1892–1893 годах. Шестидесятилетний Ван поспешно и презрительно отверг ее робкое предложение, что, пожалуй, было бы разумно переиздать «Письма» вместе с рефлексиями в Сидре и очень смешным анти-Синьевским памфлетом о Времени во Снах. Семидесятилетний Ван пожалел о своем высокомерном отказе, когда блестящий французский режиссер Виктор Витри, не спросив чьего-либо разрешения, снял картину по этой книге, написанной «Вольтемандом» полстолетия тому назад.
Витри отнес визит Терезы на Антитерру к 1940 году, – но к 1940-му по террийскому календарю и приблизительно к 1890 году по нашему. Уловка позволяла совершить некоторые приятные погружения в моды и обычаи нашего прошлого (помнишь лошадей в шляпах – да, в
В отличие от безмятежного хода истории Демонии в двадцатом веке, с англо-американской коалицией, правящей на одном полушарии, и укрывшейся за своим Златым Занавесом Татарией, таинственно управляющей другим, в фильме была показана череда войн и революций, сотрясавших составную картину-загадку слабо связанных между собой независимых государств Терры. Во впечатляющем историческом обзоре, наспех составленном Витри, – несомненно, величайшим фильмовым гением из всех, кто когда-либо ставил кинокартины таких масштабов или нанимал столько статистов (одни говорили, что он задействовал свыше миллиона человек, другие, что полмиллиона и столько же зеркал), – падали царства и возносились диктатуры, республики же пребывали в различных промежуточных, но равно неудобных положениях. Концепция была спорной, исполнение безупречным. Поглядите только на этих крошечных солдат, бегущих врассыпную по изрытой траншеями целине, на которой то там, то тут беззвучное французское pouf-pouf вздымает на воздух комья грязи и все такое!
В 1905 году Норвегия мощным рывком и длинным спинным изворотом отделалась от Швеции, своей нескладной сожительницы-великанши, и в то же время, повинуясь схожему стремлению к разъединению, французский парламент с красноречивыми извержениями vive émotion проголосовал за отделение государства от церкви. Затем, в 1911 году, норвежские войска, предводимые Амундсеном, достигли Южного полюса, и тогда же Италия вторглась в Турцию. В 1914 году Германия захватила Бельгию, а американцы порвали Панаму. В 1918 году янки вместе с французами разгромили Германию, которая в это время деловито громила Россию (незадолго до того разгромившую собственных татар). В Норвегии тогда славилась Зигрид Митчел, в Америке – Маргарет Ундсет, а во Франции – Сидони Колетт. В 1926 году, после еще одной фотогеничной бойни, сдался Абд аль-Крим, и Золотая Орда вновь поработила Русь. В 1933 году к власти в Германии пришел Атаульф Гиндлер (известный также как Миттлер – от «to mittle», калечить), и конфликт, еще более грандиозный, чем война 1914–1918 годов, уже вот-вот должен был разразиться, когда Витри исчерпал кинохронику, и Тереза, роль которой исполнила его жена, покинула Терру в космической капсуле, закончив освещать Олимпийские игры в Берлине (бо́льшую часть призов завоевали норвежцы, но американцы победили в фехтовальном турнире – поразительное достижение – и разбили немцев в финальном футбольном сражении со счетом три – один).
Ван и Ада посмотрели картину девять раз на семи языках и в конце концов приобрели копию для домашнего просмотра. Они нашли, что исторический фон беспорядочен до нелепости, и решили привлечь Витри к судебному разбирательству – не за кражу идеи «П.С.Т.», а за искажение политической жизни Терры, которую Ван воссоздал с такой тщательностью и искусством по экстрасенсорным источникам и маниакальным сновидениям. Но прошло уже пятьдесят лет, повесть не была защищена авторским правом, да и не мог Ван доказать, что «Вольтеманд» – это его псевдоним. Репортеры, впрочем, разнюхали его авторство, и Ван великодушно позволил им раструбить об этом на весь мир.
Исключительному успеху картины способствовали три обстоятельства. Одно из них – попытка официальных церковных кругов, озабоченных популярностью Терры у падких до сенсаций секстантов, ее запретить. Кроме того, привлекала внимание короткая сцена, которую хитрый Витри решил не вырезать: в ретроспективном эпизоде, переносящем действие к революционным событиям старой Франции, незадачливый статист, исполнявший роль одного из подручных палача, так неловко пристраивал под гильотину комедийного актера Стеллера, игравшего брыкливого короля, что сам случайно лишился головы. Наконец, третьей, даже еще более простительной причиной было то, что прелестная героиня, норвежка Гедда Витри, раздразнив зрителей короткими юбочками и соблазнительными лоскутьями в экзистенциальных эпизодах, вышла из своей капсулы на Антитерре в чем мать родила, хотя, конечно, совсем крошечная, миллиметр сводящей с ума женственности, танцующей в «зачарованном кругу микроскопа», как похотливая фея, и при некоторых позах показывающей, чорт меня подери, искорки лобкового пушка, посыпанного золотистой пудрой!