П.С.Т.-куколки, П.С.Т.-брелоки из кораллов и слоновой кости заполонили прилавки сувенирных лавок от Агонии в Патагонии и до Ринкл-боллз в Ла Бра-д’Оре. Возникли клубы П.С.Т. Миниатюрные П.С.Т.-девицы семенили с мини-меню из придорожных закусочных, выстроенных в форме космических кораблей. Из горы писем, выросшей на письменном столе Вана за несколько лет мировой славы, следовало, что тысячи более или менее неуравновешенных людей верят (настолько сильным было визуальное воздействие фильма Витри – Вина) в тайное, сокрытое правительством тождество Терры и Антитерры. Реальность Демонии выродилась во второстепенную иллюзию. Собственно, мы уже прошли через все это. Политики, прозванные Старой Шляпой и Дядей Джо в забытых комиксах, существовали на самом деле. Тропические страны приводили на ум не только Заповедники Дикой Природы, но и голод, и смерть, и невежество, и шаманов, и агентов далекого Атомска. Наш мир в самом деле
Нирвана, Невада, Ваниада. Кстати, следует ли упомянуть, Ада моя, что лишь в самую последнюю мою встречу с бедной манекеновой мамой, вскоре после моего преждевременного – я имею в виду предупредительного – кошмара с «Вы можете, сударь», она прибегла к mon petit nom, Ваня, Ванюша, – чего никогда раньше не делала, и это прозвучало так странно, так неж… (голос осекается, позвякивают радиаторы отопления).
«Манекеновая мама. (Смеется.) У ангелов тоже есть метлы, чтобы выметать из души ужасные образы. Моя чернокожая нянька была в швейцарских кружевах с белыми причудами».
Кусок льда вдруг загромыхал по водосточной трубе: убитый горем сталактит.
В их общей памяти была записана и воспроизведена их ранняя озабоченность странной идеей смерти. Следующий диалог было бы приятно разыграть на зеленом подвижном фоне одной из наших ардисовских декораций. Разговор о «двойном ручательстве» в вечности. Начни чуть заранее.
«Я знаю, что в Нирване есть Ван. Я буду с ним в глубине моего ада», сказала Ада.
«Верно, верно» (здесь птичий щебет и кивающие ветви и еще то, что ты называла «сгустками золота»).
«Как любовникам
«Отлично, отлично», сказал Ван.
Что-то в этом роде. Одна серьезная трудность. Странное миражное мерцание, олицетворяющее смерть, не должно появляться в хронике слишком рано, и все же оно должно пронизывать первые любовные сцены. Трудно, но преодолимо (я могу сделать что угодно, я могу отплясывать танго и чечетку на своих чудесных руках). К слову, кто умирает первым?
Ада. Ван. Ада. Ваниада. Никто. Каждый надеялся уйти первым, чтобы уступить другому более долгую жизнь, и каждый хотел уйти последним, чтобы избавить другого от боли или тревог вдовства. Ты бы мог жениться на Виолетте.
«Благодарю покорно. J’ai tâté de deux tribades dans ma vie, ça suffit. Как говорит дражайший Эмиль: “terme qu’on évite d’employer”. Как он прав!»
«Если не хочешь на Фиалочке, тогда на местной гогеновской девушке. Или на Иоланде Кикшоу».
Почему? Хороший вопрос. Как бы там ни было, Виолетте не стоит отдавать этой части для перепечатки. Боюсь, мы раним немало людей (чудный поэтический ритм!). Ах, брось, искусство не может ранить. Может, и еще как!
В сущности, вопрос о первенстве в смерти едва ли имел теперь какое-либо значение. Я хочу сказать, что герой и героиня к тому моменту, когда начнется страшное, станут так близки друг с другом, так
У меня была одноклассница по имени Ванда. А
Ведь ты понимаешь, что у нее три грани (грубо соотносимые с обиходным тройственным членением Времени). Первая, это щемящая боль вечной разлуки с собственными воспоминаниями – общее место, но какой отвагой должен обладать человек, чтобы вновь и вновь проходить через это общее место и не отказываться от всей этой канители по накоплению – снова и снова – сокровищ сознания, которые неминуемо будут отняты! Теперь вторая сторона – неописуемое физическое страдание, на котором мы по понятным причинам останавливаться не будем. И наконец, третья – безликое псевдобудущее, пустое и черное, вечное безвременье, венчающий парадокс эсхатологий нашего загнанного в угол мозга!
«Да, – сказала Ада (одиннадцатилетняя, то и дело отбрасывающая волосы с лица), – да, но возьмем паралитика, который постепенно забывает все свое прошлое, удар за ударом, который умирает во сне, тихо, как паинька, и который всю жизнь верил, что душа бессмертна, – разве это не желательное, не самое утешительное разрешение?»
«Жалкое утешение, – ответил Ван (четырнадцатилетний и умирающий от других желаний). – Ты теряешь свое бессмертие, когда теряешь память. И если ты после этого прибудешь на Терру Целестис, с подушкой и ночным горшком, тебя могут расквартировать вовсе не с Шекспиром и даже не с Лонгфелло, а с гитаристами и кретинами».
Она настаивала на том, что если будущего нет, то человек вправе создать его, и тогда его очень личное будущее вполне себе существует – поскольку существует он сам. Мигом пролетело восемьдесят лет – будто в волшебном фонаре сменили пластинку. Большую часть утра они посвятили уточнению своего перевода на русский отрывка (строки 569–572) из знаменитой поэмы Джона Шейда: