«Так и есть, лапочка, – пропела Ада. – Ах, лапка, как же ты права! Да, Торфяная или, как говорит Бланш, La Tourbière, это, конечно, та самая живописная, но волглая деревушка, в которой обретается семейство нашей золушки. Но, mon petit, на языке нашей матушки – que dis-je, на языке и ее матери тоже, общем для нас троих, – на изобильном, прекрасном языке, которым лапке не стоит пренебрегать ради канадийской разновидности французского, это вполне обычное прилагательное означает “peaty”, женский род, винительный падеж. Да, этот последний ход принес мне без малого четыреста очков. Жаль, недотянула».
«Недотянула!» – раздувая ноздри, возмущенно поводя плечами, воскликнула Люсетта, обращаясь к Вану в поисках сочувствия.
Он наклонил ее стул, вынудив девочку соскользнуть с него и стать на ноги. Достижение бедняжки за пятнадцать (или около того) раундов игры оказалось вполовину меньше суммы, полученной ее сестрой за один блестящий последний ход, да и сам Ван не сильно преуспел, хотя какое это имело значение! Пушок, покрывавший руку Ады, бледно-голубые жилки на сгибе, запах жженого дерева, идущий от ее волос, отливавших каштаном в свете пергаментного абажура лампы (полупрозрачное озеро с японскими драконами), стоили бесконечно больше, нежели все те баллы, которые могли сложить в прошлом, настоящем и будущем ее напряженно сжимающие огрызок карандаша пальцы.
«Проигравшая прямиком отправляется в постельку, – весело сказал Ван, – и остается там, как паинька, а мы спустимся и принесем ей – ровно через десять минут – большую чашку (темно-синюю чашку!) какао (сладкого, густого, без всякой пенки какао Кэдбери!)».
«Никуда я не пойду, – сказала Люсетта, скрестив на груди руки. – Во-первых, потому что еще только половина девятого, а во-вторых, потому что я отлично знаю,
«Ван, – сказала Ада после небольшой паузы, – будь так добр, позови Мадемуазель. Она с Мариной работает над сценарием, вздорность которого способна превзойти только эта дрянная девчонка».
«Хотел бы я знать, – сказал Ван, – что она подразумевает под своим удивительным замечанием. Спроси ее, Ада, душка».
«Она думает, что мы собираемся флавитничать без нее, – сказала Ада, – или заняться той восточной гимнастикой, которой, помнишь, ты начал меня обучать, Ван, припоминаешь?»
«Ах да, я помню! Ты помнишь, я показывал тебе приемы, которым меня научил мой спортивный наставник, ты ведь помнишь его имя – Кинг Винг?»
«Не многовато ли всего вы помните, ха-ха», – сказала Люсетта, став перед ними в своей зеленой пижаме, с оголившейся загорелой грудкой, расставив ноги и уперев кулачки в бока.
«Пожалуй, проще всего —», начала Ада.
«Проще всего, – сказала Люсетта, – сознаться, что вы
«Пожалуй, проще всего, – продолжила Ада, – тебе, Ван, наградить дерзкую девчонку увесистым, звонким шлепком».
«Ну-ка давай!» – воскликнула та, с готовностью повернувшись к ним задом.
Очень нежно Ван погладил ее шелковую макушку и поцеловал за ушком, и, разразившись настоящей бурей слез, Люсетта выбежала из комнаты. Ада заперла за ней дверь.
«Вот ведь какая ненормальная, испорченная гитана-нимфетка, полюбуйтесь, – сказала Ада. – Все же нам следует быть осторожнее обычного… о, крайне, крайне, крайне… ох, милый, осторожнее».
Шел дождь. Лужайки казались зеленее, а водоем – серее обычного в унылой панораме, открывавшейся из окна библиотечного эркера. В черном тренировочном костюме, подложив под голову две желтые диванные подушки, Ван лежа читал книгу Раттнера о Терре – неподатливый и наводящий тоску том. Время от времени он поглядывал поверх лысого темени сумрачной Татарии, изображенной на громадном старинном глобусе, на высокие, по-осеннему токающие часы, и тусклый предвечерний свет в комнате напоминал скорее о раннем октябре, чем о начале июля. Надев старомодный плащ с пояском, который Вану никогда не нравился, с сумочкой через плечо, Ада на весь день укатила в Калугу – официально для примерки нарядов, неофициально – на прием к кузену д-ра Кролика, гинекологу Зайтцу (или Зайцу, как она про себя транслитерировала это имя, поскольку оно тоже принадлежало, как и д-р Кролик, к отряду Lagomorpha в русском произношении). Ван знал, что за месяц любовных утех он ни разу не пренебрег мерами предосторожности, порой довольно причудливыми, но бесспорно заслуживающими доверия, и недавно обзавелся предохранительными чехольчиками, которыми в Ладорском округе по какой-то вздорной, но освященной временем причине разрешалось торговать исключительно в цирюльнях. Все же он не был спокоен, и от этого волнения чувствовал раздражение; к тому же Раттнер, в основном тексте книги апатично отрицавший какое бы то ни было объективное существование планеты-близнеца и неохотно допускавший такую возможность в своих туманных примечаниях (неудобно помещенных между главами), казался таким же занудным, как и дождь, косые параллельные струи которого, походившие на карандашную штриховку, хорошо были видны на темном фоне лиственничной плантации, позаимствованной, по уверениям Ады, из Парка Мэнсфилд.
Без десяти пять тихо вошел Бут с зажженной керосиновой лампой и приглашением Марины поболтать в ее комнате. Проходя мимо глобуса, Бут коснулся его и неодобрительно посмотрел на свой испачканный палец. «Пыльный шар, – сказал он. – Бланш следует услать обратно в деревню. Elle est folle et mauvaise, cette fille».
«Ладно, ладно», проворчал Ван, возвращаясь к книге. Бут вышел из комнаты, качая глупой, коротко стриженой головой, а Ван, зевая, позволил Раттнеру скользнуть с черного дивана на черный ковер.
Когда он вновь посмотрел на часы, они собирались с силами, чтобы пробить. Он скатился с дивана, вспомнив, что Бланш заглядывала только что и просила пожаловаться Марине на м-ль Аду, которая вновь отказалась подвезти ее до «Beer Tower» («Пивной Башни»), как местные шутники прозвали ее бедную деревню. В продолжение нескольких мгновений короткий смутный сон был так прочно спаян с реальными событиями, что даже когда он вспомнил, как Бут провел пальцем по ромбовидному полуострову, где только что высадились войска союзников (как сообщала раскрытая на библиотечном столе ладорская газета), он все еще ясно видел Бланш, протирающую Крым одним из потерянных Адой носовых платков. Он взобрался по витой лестнице в уборную детской, услышал оттуда, как гувернантка и ее бедная воспитанница декламируют реплики из ужасной «Береники» (каркающее контральто сменял лишенный всякого выражения голосок), и решил, что Бланш или, вернее, Марина желает, по-видимому, узнать, всерьез ли он обмолвился на днях о том, что намерен записаться добровольцем в действующие части, едва ему исполнится девятнадцать (не достигших девятнадцати лет не принимали). С минуту он задумался о том печальном обстоятельстве, что (как он отлично знал по своим научным занятиям) смешение двух реальностей (первой в одинарных, второй – в двойных кавычках) есть признак наступающего помешательства.