Пастушок

– Именно так, моя дорогая, всем и рассказывай, – приказала боярыня, – видели, мол, в еловом лесу избушку на курьих ножках, а в ней живёт уродливая старуха, похожая на лягушку! Бабка-лягушка.

– Бабка-ягушка, – шёпотом повторила Зелга, которая не всегда выговаривала звук «л», – а лучше – Баба Яга! Так и покороче, и пострашнее! А почему я должна всем подряд рассказывать про избушку на курьих ножках?

– А потому, что во рту у тебя вместо языка – поганое помело! Уж если будешь болтать – рассказывай, как велела. Ещё рассказывай, что у этой Бабы Яги изо рта торчит длинный клык, что она летает над лесом в ступе, размахивая метлою. И всякого, кто войдёт к ней в избушку, сжигает в печке. Также рассказывай, что в болоте живут кикиморы, у которых нет иных дел, кроме как топить дураков, а по лесу бродит леший! Так и рассказывай. А иначе в избушку на курьих ножках будет соваться каждый, кому не лень. Этого никак нельзя допустить.

Зелга поклялась, что именно так и будет рассказывать. В этот миг дощатая дверь избушки вдруг заскрипела и тяжело отворилась. И из избушки вышел никто иной, как медведь. Да-да, самый настоящий, хоть и не очень большой! Неуклюже пользуясь всеми четырьмя лапами, он спустился по трём ступенькам.

Глава двенадцатая

– Ой, мамочки! – пропищала Зелга, со страху даже присев и вытаращив глазищи, – это ж медведь!

– Заткнись, – гневно прошептала боярыня, – ты ещё не то здесь увидишь, сукина дочь!

И не обманула. Когда спустился медведь на землю, в дверном проёме вдруг появилась очень красивая девица – белотелая, стройная, ярко-рыжая! Порыжее даже Евпраксии. И на этой девице не было ничего. Совсем. Низко поклонившись медведю, который уже вразвалочку бежал к лесу, она певуче промолвила:

– Заходи и впредь ко мне, батюшка, если что! Всем будешь доволен.

И мишка, как показалось Зелге, кивнул. Когда он вошёл в еловые дебри – к счастью, не там, где стояли Зелга с Евпраксией, удовлетворившая его девица огляделась по сторонам. Не заметив двух путешественниц, ибо те за ёлкою схоронились, она хотела захлопнуть дверь. Но тут дочь Путяты сделала шаг на поляну, волоча за руку следом Зелгу, и поклонилась нагой развратнице. Та надменно прищурила на неё глаза. Глаза эти были очень большими, бесстыжими и зелёными. Распрямившись, Евпраксия обратилась к девице с такой речью:

– Здравствуй, подруга моя Лиса Патрикеевна! Не дозволишь ли у тебя поужинать и поспать до утра?

– А что ж тебе в Киеве-то не спится, сударыня ты моя, Забава Путятишна? – усмехнулась голая девица и вонзилась глазами в Зелгу, – а это кто, с тобою приковылявшая? Половчанка, что ли?

– Да, половчанка. Это моя рабыня, Зелга её зовут. Долго будешь скалиться? Мы по делу к тебе пришли, а не языками чесать!

– По делу? А курочку принесли?

– Да иди ты в пень! Я бы с двумя курицами не справилась. Говорю, по делу пришли! Нет там у тебя никого?

– Нет у меня здесь никого, но кое-что есть. И это вам видеть не надлежит, мои государыни! Так что – ждите, пока стемнеет, не обессудьте.

И обнажённая девица поклонилась так, что за поясницей у неё всплыли две очень белые половинки и уголок между ними. Потом она захлопнула дверь. Делать было нечего, и легла Евпраксия животом в цветущие одуванчики, потому что ноги её уже совсем не держали. Рядом с ней распласталась Зелга, ещё сильнее уставшая. На коне она могла бы скакать неделю подряд, а вот ходоки половцы плохие. Лёжа бок о бок, боярыня и служанка не отрывали глаз от избушки. Из её маленьких окон, прорубленных в боковых двух стенах и задней, вскоре повалил дым. Лиса Патрикеевна затопила печь.

– Кто она такая? – спросила Зелга. Евпраксия неохотно проговорила, согнав с ноги комара болотного:

– Полоумная дочь боярина Патрикея из Новгорода.

– Из Новгорода? А что же она в дремучем лесу под Киевом делает, совсем голая?