Пастушок

Мальчик поглядел на неё с презрением. Он был ростом уже почти как она, чуть повыше Зелги. Та ему что-то сказала по-половецки. Ответив ей парой слов, он медленно зашагал к берегу Днепра, помахивая уздечкой.

– Это такие вот половцы по ночам за мною следят? – спросила боярыня у рабыни, когда они продолжили путь. Зелга промолчала. Она была в препоганом расположении духа. Ни распустившиеся цветы, ни майское солнце, ни трели жаворонков под яркой небесной синью её не радовали совсем.

– Влетит тебе, госпожа! – твердила она, рассеянно глядя под ноги, чтобы не раздавить жука с грозными рогами или кузнечика, – ох, влетит!

– Ты, дура, не радуйся! Мне, конечно, завтра влетит, но и ты схлопочешь.

– Это за что?

– За то, что не удержала.

Зелга разнылась ещё сильнее. Когда пересекли поле и вошли в лес, нытьё переросло в вопли, так как рабыня была босая и сучья стали колоть ей ноги. Евпраксия обругала саму себя. Неужели трудно было додуматься купить Зелге обувь, когда они шли по торжищу! Пришлось снять свои башмачки и отдать их ей. Зелга успокоилась. А боярыне шлось босиком по лесу неплохо – ноги у неё были менее нежными, чем у Зелги. Та ведь была познатнее родом! Как ни крути, двоюродная племянница самого хана Тугоркана! Правда, внучатая, но капризная и визгливая свыше всякой разумной меры.

Путь девушек через лес был долгим. И страшным. Зелга, к примеру, чуть не скатилась в овраг. И версты две – три пришлось пробираться между болотами. Одно, слева, краем своим достигало большой лесистой горы. А другое, справа, сияло под жарким солнцем до горизонта. Лягушки слева и справа квакали так, что путницам приходилось почти кричать, когда им хотелось поговорить. Впереди виднелся лес смешанный. По нему боярыня и служанка шли до полудня. Затем они с наслаждением напились из ручья в овраге и легли спать под огромным дубом. Проспав часа полтора, продолжили путь и к вечеру забрели в дремучий еловый лес. Он то поднимался на косогоры, то опускался в лощины и там стоял колючей стеной. Зелга опять ныла. Теперь она была голодна. И так она надоела своей боярыне, что та вырвала из-под ёлки крапивный стебель и пригрозила надрать кое-кому зад, если писк и вой не будут прекращены. Зелга ей на это ответила, что сейчас, должно быть, в Киеве поднят страшный переполох и лучше бы им там больше не появляться. Евпраксия согласилась.

– Да, так и есть. Но если боишься, зачем со мною пошла?

– А как было не пойти? Ведь ты бы одна побежала в лес! Кто бы мне поверил, если бы я сказала, что знать не знаю, куда тебя чёрт понёс? Меня бы засекли до смерти!

– Ты права, – признала Евпраксия, бросив стебель, – ладно, пошли! Осталось идти чуть-чуть.

И точно, через две сотни шагов ёлки расступились. И впереди открылась поляна. И обе замерли, хоть Евпраксия к этой самой поляне как раз и шла, потому как знала, что там находится.

Посреди поляны, на четырёх пеньках, стояла избушка с покатой крышей из плотных еловых лап. Стены были сложены из дубовых брёвен, поросших мхом. От двери избушки вела вниз лесенка – три ступеньки. Трава около ступенек была примята. Вокруг стоял красный от заката еловый лес, который хранил угрюмую тишину. Её нарушала только кукушка.

– Сказочная избушка! – дрожащим голосом прошептала Зелга, крепко сжав руку своей боярыни, – кто здесь живёт, в еловом лесу?

Боярыня улыбнулась.

– А как ты сама считаешь – кто может жить в еловом лесу, в маленькой избушке на курьих ножках?

– На курьих ножках? Но ведь она стоит на пеньках!

– А ты погляди на эти пеньки внимательно! У них корни сверху обнажены, похожи на лапы огромной курицы – грубые, желтоватые и с когтями.

Зелга прищурилась.

– Так и есть! Избушка на курьих ножках! Должно быть, в ней живёт уродливая старуха, похожая на лягушку! Чуешь, как пахнет сыростью? Не иначе, рядом болото!