Любовь и проклятие камня

Женщина откупорила пузырек с отваром опия, поднесла к губам Соджуна, но тот только усмехнулся:

— Не действует… он на меня… тяни так…

Но Елень не стала его слушать и влила несколько глотков отвара в приоткрытые губы. Ресницы дрогнули, и капитан послушно проглотил лекарство, заведомо зная, что оно ему не поможет. И тут совсем не вовремя на память пришла встреча с хозяйкой дома учения, которая говорила что-то такое про раны и опий.

«Что будет, то будет»,— устало подумал Соджун.

Три обломанных древка торчали из тела капитана, которое казалось бледным и холодным даже на вид. Под рукой в каменной чаше стоял с горящими углями горшок, из которого торчала деревянная рукоять инструмента для прижигания раны. Рядом — кувшин с очень крепким вином. На столике — сложенные стопкой повязки, а около них выложены инструменты врачевателя. Лет восемь назад этот набор доктору Ан привез Шиу, зная, что тот продолжает лечить тех, кого не пугают раны прокаженного: беглых крестьян и рабов, преступников, бежавших из-под суда. Доктору, когда-то работавшему во дворце, было все равно, преступник его пациент или дворянин. Лекарь одинаково относился ко всем. Сейчас этот набор, случайно найденный Елень, был как нельзя кстати. Вот только все эти инструменты женщину больше пугали. Среди них она узнала главное — ложку для стрел[1]. Как-то она видела, как бабушка с дедом извлекали стрелу из бедра загонщика дичи, в которого на охоте случайно угодила стрела. Дед тогда запретил вытаскивать стрелу и велел везти в поместье. Десятилетняя Елень наблюдала за всеми действиями однорукого деда, прячась за спинами любопытной челяди. Сейчас она призывала это воспоминание, а руки дрожали.

— Извлечь, промыть, прижечь, — бормотала она как заклинание.

«Если стрелял один и тот же человек, значит и наконечники будут одинаковыми,— думала она, —или все же нет?»

Она подсела к Соджуну ближе и еще раз посмотрела на раны. У основания древка кожа была белая-белая, едва отливая синевой. Кровь сочилась тоненькими струйками, но Елень прекрасно понимала: стоит ей извлечь стрелы, и кровь хлынет непрекращающимся потоком.

— Извлечь, промыть, прижечь, — еще раз проговорила она и склонилась над ранами.

Древко было скользким и слишком коротким для захвата. Пришлось взять инструменты...

Елень что-то говорила и говорила… Она говорила с Соджуном, который весь — от макушки до пят — превратился в одну сплошную боль. Женщина чувствовала напряженное тело под своими пальцами и радовалась. Пока он так напряжен, пока он так собран, он жив. Ему больно, а значит он живой, и потому она рассказывала о том, как заживут они вдвоем. Рассказывала о доме, что выстроят. Говорила о вазах, что они слепят и продадут. Говорила о зиме, которая уже не за горами. О весне, что придет за зимой. Говорила и боялась замолчать. Ей казалось, что Соджун слушает ее, что ему необходимо слышать ее голос. Просто необходимо! Если она замолчит, он умрет. И когда рассказывать стало не о чем, Елень запела. Она пела опять на том неведанном языке, и непонятные слова словно ограждали Соджуна от терзаемой боли. Он даже отвлекся, пытаясь уловить смысл этих слов…

Наконец, первая стрела была извлечена. Срезень. Такой наконечник чисто разрезает ткань и входит в плоть, как нож. Можно не бояться, что в ране остались частицы ткани, из которой пошиты одежды. Кровь забежала шустрей, мгновенно заполнив образовавший разрез. Елень полила рану из кувшина. Соджун скрипнул зубами, и женская рука дрогнула, едва не выронив кувшин с вином, Елень поймала его в последний момент и кое-как поставила на пол трясущимися руками. Она смотрела на то, как быстро рана наполняется кровью и едва дышала.

— Жги, — выдавил сквозь стиснутые зубы Соджун.

Он и сказал едва слышно, а женщина вздрогнула и перевела глаза на горшок, откуда торчала ручка накаленного прута.

— Елень, — позвал мужчина, и та послушно склонилась к нему. — Прижмешь, слышишь, прижмешь и считай до пяти… нет, лучше до семи, но держи крепко. Даже если жаль… даже если трудно…

Елень еще раз промокнула рану тряпкой, смоченной в вине, а потом взялась за рукоять прута и поднесла к ране…

До конца своих дней она не сможет забыть, как дернулось сильное могучее тело от соприкосновения с каленым железом, как запахло жареным мясом, как от распростертого на полу обнаженного торса в стылом воздухе комнаты шел пар, а пот катился градом по сведенному от боли телу.

— Раз… два… три… четыре… пять… шесть… семь…, — выговаривала она, давясь собственными слезами.

«И это только первая стрела… первая из трех…»,— с ужасом подумала Елень и беззвучно заплакала.

Она вновь говорила, вновь пела, вновь несла какую-то околесицу, и ей вновь было страшно. Очень страшно. Так страшно, что она с трудом удерживала себя в сознании. А удерживала только из-за того, что Соджуну было в сотню раз хуже. А потом вновь запах горящей плоти и напряженное до судороги тело.