Поездив и побывав, во многих городах, дедушка Крестиянинов, наглядевшись на людей, наимался кое-чего хорошего и рассказывал о своих приключениях в дороге. Часто об этом, он рассказывал ребятишкам Паньке с Ванькой, которые любили слушать его, по-детски разинув рты:
– Вот однажды я еду из Урюпина. Дело зимой было, а дорогу мне и перебегает лиса. «Ах, думаю, Каналья ты эдакая. Погоди я вот тебя сейчас подкараулю, кнутом огрею». Да так и сделал, она видимо, рыбий дух учуяла (я в санях-то под пологом полвоза рыбы вёз). Вот она бежит за моим возом и носом поводит, к рыбе принюхивается. Я слез с саней, кнут в руки взял, она что-то замешкалась, я приловчился да как урежу ей кнутом по носу – тут и каюк ей. Приехал я тогда домой, с лисы шкуру содрал, воротник старухе исправил! Вон бабушка Дуня его износила. Она тогда еще молодая была. А всего пуще в дороге я боялся разбойников. А их, в то время, по дорогам шлёндало уйма. Они средь бела дня ограбить могут. А ездил-то я почти всё время в одиночку: я никому не мешаю и мне никто. Вот однажды, проезжая лесок, выходят мне наперерез двое хахалей. Ну думаю хана мне, да и только. Я лошадь огрел, как следует, кнутом и тягу! А лошадь-то у меня тогда была рысак орловской породы, как хватит с места в галоп. Гляжу, мои грабители бежали, бежали за мной и отстали. Да видимо с досады, как пальнут мне вдогонку из какого-то короткого ружья, да не попали. Моя лошадь с испугу от выстрела ещё пуще рванулась вскачь. Отъехал, отмахав версты три, гляжу, разбойники больше за мной не гонятся. Лошадь сбавила бег, чувствую, где-то под санями шипит. Я остановил лошадь-то, заглянул под сани, а полозьи-то от трения докрасна накалились: снег тает и шипит.
Наслушавшись дедушкиных рассказов о были и небылиц, Панька с Ванькой, выбегали на улицу. Они по задворкам и огородам гоняться за синичками, стараясь загнать их в клетку-ловушку поставленную на ветвях яблони в огороде Паньки.
Заслышав голос горшечника, ехавшего с возом горшков по улице, и кричавшего: «Кому горшков, кринок. Не надо ли!» Бабы выходили на улицу, выбирали себе кринки для молока и горшки под сметану, торговались и покупали.
Бабушка Дуня тоже вышла. Выйдя на улицу она первым долгом истово помолилась на восток, а потом только направилась к горшечнику. Снег хрупко захрустел под её ногами.
– А ты, мамк, запахнись, что вышла, полупальтик на одну руку! – окрикнул её, Фёдор, стоявший у угла дома и видя, что мать так легко одетая вышла на улицу.
Наглядевшись на горшки и кринки, Панька с Ванькой занялись катанием шаров из мягкого, оттепельного снега, а потом стали играя кидаться снежными комьями.
– Не кидайтесь, в окошко попадёте! – строго укротил детский азарт ребят Панькин отец.
Панька с Ванькой побежали в избу, чтоб самим обогреться и руки, озябшие от снега, отогреть.
– Вот шлёндайте тут, без дела дверью хлопаете! Холоду в избу целую уйму напускали! – упрекающее, ворча встретил их дедушка. – Проказники! – добавил он.
Вскоре, с купленным горшком вернулась домой бабушка Дуня, она первым делом обратилась к своему дедушке:
– На-ка дедушк, погляди горшок-то чай не со свинцом я выбрала.
Дедушка, взяв горшок, поставив его на ладонь левой руки, правой ладонью ударил по горшечному боку. Звук получился не звонкий, а глухой и дребезжащий.
– Намо худой купила! Слышишь какой звук-то! Ты рази его там не попробовала?
– Намо нет! Ты ведь знаешь, что я руки-то восей в бане паром обварила, вот и нельзя мне на ладонь-то ничего ставить-то! – болезненно морщась оправдывалась бабушка Дуня.
В зимнее время, в праздники, в семье Крестьяниновых, бабы ходили в церковь к заутрине и обедне, приготовляли пищу для семьи, а мужики, после обедни, кормя, управляли скотину.
Затем вся семья усаживалась за стол обедать. За столом сидели степенно и тихо, ели не торопясь, зря не разговаривали, а если говорили, так только о деле и с весом. После обеда, молодёжь уходила из дому гулять, а старики и старухи, кто где укладываясь, погружались в сон. Дедушка по-стариковски забрался на печь, пригрелся, и вскоре захрапел дребежащим храпом. Кот, примостившись у него на спине, прищурившись замурлыкал, настороженно поводя ушами, улавливая малейший мышиный шорох. Фёдор на отдых расположился на кутнике под пологом, а старухи легли кто где. Вскоре весь дом погрузился в безмятежный храпучий сон. Дедушкин и Фёдоров басовитый храп, перекликался с свистливо звенящим старушечьим храпом. От сильного, с выхрапом, храпа Фёдора волнисто колыхался полог, под которым он спал, а дедушка на печи храпел с каким-то отрывистым хлюпом, словно он пил сырые яйца. В чулане, в залавке, пользуясь тишиной, притаённо завозилась мышь, шебурша хлебной коркой. Кот мгновенно спрыгнув с печи, крадучись, настороженно занял подходящее место, откуда ловчее будет броситься и сцапать мышь.
Послеобеденный отдых продолжался часа два, потом, вся семья, снова собиралась дома, садясь за стол, угощалась, праздничным чаепитием.
– Паньк, грех неумытыми руками за хлеб хвататься. Хлеб – дар божий, а ты прямо с улицы и за хлеб! – назидательно заметил дедушка Паньке, первым усевшимся за стол.
Недовольный, дедушкиным упрёком, Панька в ответ, что-то пробурчал, чего дед не расслышал. Он, приложив к уху ладонь, переспросил Паньку:
ebooksa