Когда тебя любят

– Я-то думала, ты убёг уж. Зашла глянуть: как он тут, очнулся? А то ведь давеча, после уколов-то, опять дремал. А вечером-то я в глазок-то глянула, потому что по шороху-то на лестнице поняла: ты идёшь. Сгорбленный такой, аккуратный. Всё видала. Как входил, как дверь закрывал. А утром слышу: снова возишься. Думала: в театр собираешься аль куда по делам? Платок-то повязала да и пришла. Ключи-то у меня уж давно есть. За квартирой да за ним с десяток годов смотрю. Да ты, поди, знаешь, – она сначала кивнула в сторону комнаты отца, потом пригнулась, словно заглядывая мне под зрачки, а я и рот раскрыл, не успевая за движениями её губ. И только подумал, как неприлично, наверно, и глупо я выгляжу. Ведь кухня мала, и получается, мы сидим друг перед другом на расстоянии вытянутой руки. Я резко отстранился, и снова мне показалось, что этим движением я мог обидеть её. Но, по-моему, она не обратила на это внимание и продолжила: – Нашёл, стало быть, чего в холодильнике? А в миске чего?

– Каша. Овсяная.

– А, и крупу нашёл. Молодец. С молоком?

– На воде. Молока нет, я и не выходил никуда.

– Ну да, ну да. Не чё, яму, мож, и лучше, что без жира. Я-то ношу из дому када рисовую, када пшённую, гречиху. Да, каши он любит. И сама, бывает, с ним завтракаю или ужинаю. Но я белю обезжиренным молочком, как себе. Для виду, что ль. У меня и Симонька, кошечка, тоже это ест. Ела… – и слово «ела», тётя Тая произнесла в голос, прикрыв ладонями уже заплаканное лицо.

Сначала я вдруг испытал какой-то испуг. Мне, невыспавшемуся, вообще всё происходящее с утра казалось чудным. Особенно тётя Тая, зажатая инстинктивными заботами о себе, моём отце и, как я сейчас понял, о своей умирающей кошке Симе.

Люди, живущие в своём ограниченном заботами мире, стареют быстрее. Я где-то это читал или слышал. И вот передо мной – живой этому пример.

– Витенька, как же он тебя ждал! Симочка, Симонька моя, кошечка, заболела, умирает. Ветеринар сказал, надо усыплять! А я не могу решиться на это! Телефон дал палача, а я его смяла да вглубь сумки запрятала, выкинуть тоже боюсь: мучается Симка моя! Ох, как мучается! И я вместе с ними! С отцом твоим да кошкой моей! Врач-то как давеча сказал про отца, аж звонить тебе надумала срочно от его имени! А? Мало, грить, жизни осталося! Как и Симоньке моей ветеринар накликал! Только ей убивца нашли, чтоб не мучилась, значит, а отцу твоему даже священника не предложили, антихристы!

Я был поражён не только видом и говором тёти Таи. Переплетениями новостей она меня завораживала так, что я боялся чего-то не разобрать сквозь всхлипы и не знал, что посоветовать, когда слово вставить. Да и надо ли? Она и без моих расспросов выдавала интересующую меня информацию, и я придвигался к ней всё ближе.

– Я-то сваво мужа – ох, суров был! И деспот прямо, когда не играет… А, как Господь призвал, так попа умолила почитать-то над ним Писание. Чтобы грехи его поубавить на Судилище небесном! Благо знала, что крещён. От свекровки ещё наслышана была. А так-то в аду ему гореть да пересыхать на пламени грешников. Я было настаивала и твому отцу-то исповедаться батюшке, да артачится, нехристь, а надо бы. Ты бы, Витя, пособил бы мне уговорами Павлика причастить…

Не первый раз я слышал, что именно уменьшительно-ласкательно тётя Тая нарекала моего Павла Карловича. По-матерински. Тётя Тая была старше моего отца, но, знаю, в матери по годам ему не подходила.

После историй об умирающей кошке Симе, об отпевании «сурового» мужа и увещеваний о необходимости причастить «Павлика» мне стало дурно. Только я настроился на борьбу с болезнью отца, только я стал осваиваться у него в квартире, как приходит чужая старуха и, как обухом по голове, повествует о вечном.

Я не стал спорить, углубляться в дебри непрерываемого мыслительного процесса тёти Таи, уловив, как мне показалось, главную причину её мрачного настроения. И спросил: «Что у Вас с Симой?».

– Помирает. Неделю уж с пипетки кормлю. Ветеринар сказал: рак. Не лучше, чем у отца твоего…

Меня передёрнуло, и я еле сдержался, чтобы не вскрикнуть в знак протеста против этого настроения безысходности. Но тётя Тая, утирая изуродованными артрозом пальцами слезы, бежавшие по ложбинкам вертикальных складок на её лице, смягчила мой порыв своей непосредственностью.

– Думаю, если сегодня не издохнет, завтра точно усыплю… – и снова, закрыв лицо руками, зарыдала. Я в этот момент успел выглянуть в комнату, переживая, что отца разбудят громкие всхлипы. Отец лежал, уставившись в потолок. Я сразу прошёл к нему.

– Ты давно не спишь?

Услышав мой голос, отец перевёл взгляд на меня. Он прищурился, потому что отсвет от окна не давал ему меня разглядеть. Я включил свет, и отец совсем зажмурился. Снова выключив люстру, я подбежал к окну и отодвинул тюль. Подошёл к койке отца, присел и улыбнулся. Сведя брови, он смотрел мне в глаза.

– Тая? – тихим сипом спросил он, указывая пальцем в сторону кухни.

– Чего ты ещё у койки? – она уже пришла из кухни и приветствовала отца поверх моей головы. – Вот и сынок твой, Витенька! Не ропщи теперь. Рядышком будет! Так ведь? – И я почувствовал её жёсткие пальцы, прикоснувшиеся к моей голове. Так тётя Тая меня, так сказать, подбадривала. Но я был только рад, потому что отец вроде как даже улыбнулся. – Витёк приготовил завтрак тебе. Подыматься будем? – завела нас с отцом тётя Тая. Так я стал свидетелем каждодневного быта тёти Таи и отца.