Когда тебя любят

Пульхерия Иннокентьевна давно перестала делать дочери замечания по ведению быта в её квартире, куда она приводила внука из ясель. Мама и сын могли застать Ию за развешиванием тюля на окно в комнате в форме крыльев не стрекозы, как на прошлой неделе, а бабочки…

Вообще, Ия была уверена теперь в том, что детство – это то, что с нами всегда. Точнее – в нас. И измерять этапы взросления математическими цифрами для неё было совершеннейшим абсурдом. Если бы взрослые воспринимали жизнь с точки зрения детей, считала Ия, счастья бы хватало всем и всегда.

Она не знала, как было у других. Но, воскрешая в памяти ленту произошедших с ней событий, делала выводы о том, что есть детство и когда оно началось. Но о его завершении, как и о начале этого сложного периода, с преследующим запахом молочных продуктов и аммиака, её никто не оповестил. Чтобы точно сказали: «Да, с сегодняшнего дня у тебя заканчивается период младенчества и начинается время смышлёного детства», такого не бывает.

В один из тех дней, когда для всех живущая в своём мире Ия сочиняла письмо, предвещавшее развод с Павлом, она удивительно наблюдательным образом подчеркнула мироощущение и своего маленького сына.

«Незадача, но я, например, не помню своего дня рождения, – записала она. – Не помню, кто сказал мне, что у меня есть мама, и когда меня познакомили с ней. Конечно, я должна была её чувствовать на некоем генетическом уровне, впрочем, как и отца, но так, чтобы представили, когда смотришь глаза в глаза, – такого не помню.

Хорошо, что эта женщина, с густой шапкой волос осенней палитры, улыбающимися глазами и ртом, подчёркивающим острую точку носа, была круглосуточно рядом и я свыклась с тем, что её надо называть «мамой». И плохо, что тот, кого просили называть «папой», с более трубным тембром, который завораживал меня настолько, что я замирала, если даже кричало и щекотало где-то внутри, так мало был рядом.

Так и мой сын не вспомнит, когда он привык к звукам своего имени – ВИТЯ. Но так совпадало, что, произнося их, ему давали то, что его занимало на какое-то время, или то, чем он утолял голод и жажду. Он привык к ним и потому, что так к нему обращались те, кого называли его бабушками. Особенно ему было удобно и легко называть так одну из женщин, которая приходила к нему чаще. Мою маму. Он понял, что для него эта «ба-бу-ля» – очень удобная помощница. Витя называл её бабулей, потому что это слово выговорить было легче, чем «бабушка».

Когда ни папы, ни мамы не было дома, бабуля кормила его любимой пюрешкой с котлетами. И хотя, бывало, он просил больше не накладывать в тарелку с пятачком на кайме и почти плакал от того, что объелся, её картофельное пюре и сочные котлеты не переставали быть его любимым блюдом.

С бабулей Вите нравилось смотреть телевизор. Она никогда назидательно не заставляла пялиться в него тогда, когда ему в нём что-то не нравилось. Он мог спокойно играть в игрушки, сидя на полу, в то время пока бабуля, щёлкая семечки, смотрела то, что считала интересным, забывая стряхивать шелуху с губ.

Я заметила, что бегающие и прыгающие на экране дяди и тёти в обтянутых одеждах бабуле не нравились. Она не то чтобы злилась, нет… По выражению её лица вообще сложно было прочитать её отношение к происходящему, потому что в других ситуациях моя мама с таким лицом смеялась. А в момент, когда на экране были эти не разговаривающие человечки, прыгающие то друг к другу, то друг от друга, она, смотря в телевизор, прикладывала кулак между ног и пыталась прыгнуть, как они. Когда Витя случайно переключал на канал, где транслировали какой-нибудь балетный шедевр, я понимала, что после этого зрелища прыгать так и смотреть на них ему тоже не хотелось. Он не понимал: смешно это или интересно, но его бабуля, подпрыгнув в такой позе раз или два, включала другую программу, понимая, что этим Витю тоже не развеселишь.

Заметила я также и то, что ребёнок искренен везде и во всём. И что ему хорошо с теми, с кем он рядом. Витя проводит время не только со мной, но и с воспитателями в яслях, с бабушками. Только Павла нет рядом. Точнее он есть, но не столько, сколько подобает отцу. Опять не то. Я бы хотела, чтобы отец моего сына проводил с ним больше времени… Хотя я этого почему-то очень боюсь».

После этого абзаца Ия долго не принималась за продолжение. Она как будто дописала письмо. Всё вышеизложенное показалось ей чересчур литературным, отражавшим её меланхоличное настроение. А при всём внешне апатичном состоянии Ии целью её письма был аргументированный показ их неуклюжей жизни с Павлом, с которым она не видела общего будущего.

19

Пауза перед неминуемым разрывом, подсознательно приближаемым Ией, затянулась. Неожиданно для себя самой она стала наблюдать изменившуюся атмосферу в их семье. При всей её неизменной холодности к их браку Ия ощутила на себе уже забытую заботу Павла. Ничего не предвещало оттепели в их отношениях, но, несмотря на чётко прописанное в письме категорическое несовпадение характеров, Ия вдруг стала замечать, как нечто вроде чувства тоски посещает её, когда Павел подолгу пропадает на гастролях. Совсем недавно похоронившая в себе всё женское, она вдруг начала чаще рассказывать сыну перед сном о его единственном и неповторимом папе. И, сама от себя того не ожидая, наделила Павла множеством положительных качеств мужчины и отца.

Наступил необычный период в жизни Ии. Необычный ещё и потому, что у неё внезапно появилось желание заниматься чем-то, помимо цветка на подоконнике. И этим «чем-то» стало занятие вышивкой. Пока Витя находился в яслях, а Павел – на репетициях, Ия начала усердно вышивать на подготовленном рисунке на полотне миниатюрные картины сначала из ниток одного – двух цветов, а чуть позже – трёх-четырёх. И работы её становились день ото дня всё сложнее.

Пульхерия Иннокентьевна перемены в поведении дочери заметила не сразу, но встретила их молчаливым наблюдением. Ия вела себя всё активнее. Это выражалось уже не в еженедельном перевешивании штор и тюля, а в новом занятии и проявлении инициативы в общении. Ия первой начинала разговор, хотя раньше её как будто не интересовала жизнь матери или новости из ясель. Теперь же, не успевали бабушка и внук переступить порог квартиры, как Ия уже выспрашивала последние новости у сына и о самочувствии мамы. При этом помогала переодеть Витю и приглашала всех на кухню выпить чаю с чем-нибудь сладким. Затем хвалилась тем, что сделала за день, и это вдвойне удивляло Пульхерию Иннокентьевну, так как сама она, будучи склонной к рукоделию, в своё время не привила дочери любви к мастерству. Витя удивлённо рассматривал кораблики и птичек на вышитой маминой рукой водной ряби, а Пульхерия Иннокентьевна, чтобы не говорить ничего критичного в адрес работ дочери, только сетовала на то, что сама забросила вышивку и вязание.

Ия, упивалась происходящим, словно ребёнок. Даже когда к ней по субботам заходила мама Павла, чтобы повидать внука и погулять с ним на детской площадке, Ия впервые за долгие годы начинала смотреть прямо в глаза свекрови, сама вести диалог с ней и предлагать задержаться и понянчиться с Витей подольше, чего никогда не делала раньше. Ия обратила внимание, что светлые глаза Вити – точная копия глаз не отца, но бабушки, и разрез век тот же. А поздно вечером, когда возвращался Павел, Ия охотно рассказывала, о чём они говорили с его мамой, бессознательно прижимаясь к его плечу, пока он ужинал на кухне.

Павел делал вид, что изменений в поведении жены не замечает. Хотя было заметно, что она суетилась, буквально как невеста. Он по привычке тихо входил в квартиру, потому что, как правило, возвращался домой, когда общественный транспорт в городе уже не ходил, а Витя спал, и тут супруга начинала забрасывать его предложениями: разогреть макароны или отварной картофель, открыть ли маринованных огурцов или выставить баклажанную икру? В конечном итоге, пока Павел мыл руки и шёпотом пересказывал рабочий день, на столе появлялось всё, что было перечислено ещё у входа, плюс на кухне парил аромат свежезаваренного черного листового чая. Даже если Ия не продолжала расспрашивать, рассказывать и предлагать, она так внимательно следила за тем, как Павел опустошает тарелки с едой, что не успевал он скрести кушанье с одной, чтобы положить в неё добавку, как она ухитрялась, сполоснув её, поставить чистой на место. А когда он втягивал аромат чая, закрывая от удовольствия глаза, Ия демонстрировала то, чем занималась теперь целыми днями, не стесняясь, что работы могли быть не завершены. Павел, делая глоток за глотком, неторопливо рассматривал штрихи её ремесла, но Ия как будто не ждала его оценки. Она была довольна собой и происходящим. Павел мог только кивнуть, что просмотрел всё, чем гордилась жена, как она, уже убирая со стола в раковину посуду и остатки еды в холодильник, приглашала мужа в спальню.

Павел боялся давать какое-либо объяснение перемене настроения и поведения своей жены. Боязнь что-нибудь испортить останавливала его перед тем, чтобы что-либо спрашивать. И он принял решение вести себя, как обычно, словно так было всегда и ничего не изменилось.

Перед сном они оба заглядывали в детскую кроватку убедиться, что сын спит и у него всё в порядке, и только потом ложились каждый под своё одеяло. Спать под отдельными одеялами повелось почти сразу после свадьбы.