Когда тебя любят

Затем последовал завтрак.

16

Убитое временем и иссушенное временем тело отца поражало моё сознание безысходностью всего происходящего. В целом. В жизни. Всё вокруг обесценивалось. Теряло всякий смысл. Дорога оставалась любая минута, мгновение жизни моего отца и моего присутствия рядом с ним. Как те воспоминания далёкого детства, что вчера возникли в моей памяти. Дороги стали руки тёти Таи и её переживания за моего отца. И снова на меня напал страх. Может быть, не такой шокирующий, как намедни, когда я бежал к отцу, не зная, успею ли увидеть его живым. Но такой, который настораживает: а сможешь ли пережить то, чего боялся вчера и что, возможно, увидишь сегодня? Я задумался. Если мой отец умрёт, то хоронить его будут без меня. Послезавтра. На третий день, как водится. Потому что завтра умру я. Да. То есть нет! Я умру следом за отцом, и меня похоронят вместе с ним в один день. Может быть, рядом. В нашей, семейной ограде. Какой кошмар! А вдруг хоронить станут по очереди, не в один день и час? И не рядом…

Наверное, в эту минуту вид у меня был отрешённый. Словно мышечный спазм зажал моё тело. Но отец ел, медленно, без аппетита, но ел. И мне стало как-то легче дышаться. Правда, мысли отсутствовали. Нахлынули одни эмоции.

Тётя Тая выходила из ванной, вытирая руки о свой халат. Платок на её голове уже не был завязан так туго. Лицо у неё было запотевшее и красное. Она бормотала что-то невнятное и морщилась от усталости. Не знаю, слышал ли её отец, но я вдруг разобрал некоторые слова. Про Симу, про то, сколько нам всем отведено и кто в чём грешен перед Всевышним.

Потом тётя Тая сказала, что отойдёт к себе домой и скоро вернётся. Это было сказано громко – явно отцу. Я проводил её до двери, поблагодарив за утро, сообщив, что скоро уйду в театр, а по дороге надо ещё забежать домой за всем необходимым. Сказал, что вечером будет спектакль, в котором я участвую, но после него постараюсь не задерживаться. Тётя Тая поняла, и я тихо, прислушиваясь к звукам из комнаты отца, закрыл за ней дверь.

Вернувшись в комнату со странным предчувствием, что что-то должно случиться, я подумал: мы с отцом долго не виделись, да и встречи, предшествующие разлуке, были редкими и сухими. Никто из нас не приглашал друг друга, как говорится, на чай. Первый трепет перед встречей с отцом прошёл, во всяком случае, у меня. Дрожь пробивала по всему телу от мысли: вот он – человек, о котором я грезил всё своё детство. Всю свою жизнь!

– Па! Мы тысячу лет не виделись, – начал я высокопарно, с выдохом. – Ты заболел, и я пришёл. Так это надо отметить! Давай ещё раз выпьем чаю? – И я рванул на кухню за своей чашкой. Но внезапно мне стало очень тревожно. Я понимал, что говорю всё не к месту. Пройдя каких-то четыре шага из комнаты в кухню, я обернулся и увидел, как отец опускается на локти, чтобы лечь. Но как он это делал! По его сморщенному лицу было видно, каких неимоверных усилий ему стоит не упасть на оба локтя. Я опешил и замолчал. Меня пронзила мысль, что этот звонок в театр с просьбой явиться сюда был символичным предзнаменованием. Меня вновь обуял страх. За отца. За себя. Я понял, что отец знает о нашей встрече больше меня. Я вернулся к его койке так же быстро, как только что от неё отошёл:

– Ты хочешь лечь? Ты устал? Давай я помогу.

– Нет, – хрипнул он. Дряблые складки под подбородком мелко дрожали. Я дотронулся до него и ощутил тонкую кость плеча. Отец пару раз судорожно моргнул, чуть сдвинул один из локтей для удобства. Я подтянул подушку под спину. Он оперся удобнее. Я сидел на корточках, не сводя с него глаз.

– Витя, – начал он неуверенно, но без промедления продолжил, – вчера был врач. Мне осталось немного.

– Почему всегда в твоём возрасте, когда бывают врачи, люди начинают говорить об одном и том же… – внезапно разозлился я.

– В шкафу, под бельём, документ на квартиру, – отец как будто не слышал.

– Па…

– Там же документы для банка, на деньги…

– Папа…

– Вещи, костюм и туфли.

– Зачем? – и теперь я не понимал, о каких вещах заговорил отец. Голос его словно затухал. Он глубоко вздохнул, тяжело вбирая носом воздух так, словно до этого говорил без дыхания. Закрыв глаза, снова замолчал. Его серые ресницы блестели от слёз.

17

О том, что мама умерла, я вслух никогда не произносил. А отцу сказал. Ощущение испытал такое, словно только что узнал об этом. И если, и правда, существует гробовая тишина, то слышали именно её. Потому что никто из нас не знал, говорить ли что-либо, а если говорить, то что? И мы молчали.