Когда тебя любят

Любовь Павла к Вите отрезвляли мечущееся сердце Ии. Но металось оно не к Павлу и не от него, а от нерешительности и потерянности в жизни. Ия считала себя неоценённой и не реализовавшейся. В ней зарождалась ревность из-за возрастающей любви сына к Павлу. Она чувствовала скрытую силу их незримой связи, а вот в своих отражениях с Витей совсем не была уверена. Это и послужило тайным мотивом разойтись с тем, кто, по её мнению, завладел всем: её молодостью, телом, расположением близких и восхищением окружающих, но главное – сыном, который начинал всё больше и больше тянуться к Павлу.

Перед разводом она сделала такую запись: «Я вновь слышу из твоих уст своё имя без тени эмоции. Лучше бы мне его не слышать. Нет, голос твой я бы хотела услышать и даже хотела бы получить от тебя письмо. Всё ложь! – Ия вновь оставила письмо и прошлась по комнате. За окном ничего не привлекло её внимания. И она вернулась к столу и продолжила: – Как я могу желать слышать твой голос, если он мелодичен только при Вите. А письмо? Даже если предположить, что ты напишешь письмо, как тогда, в прошлом, ты мне присылал по одному слову: «ПРИВЕТ», даже оно будет казаться объёмнее любого твоего обращения сейчас. Сейчас всё скупо на мысли, и любые слова сушат горло.

Лучше оставить всё. Одним разом. Словно я или ты умерли. Либо вместе. Странно звучит в отношении тебя и меня слово «вместе». Нереально. Несопоставимо. Я виновата перед тобой. Наказание губит меня. Груз лжи меня расплющил. Витя – ребёнок от другого мужчины. Поэтому – всё. Лучше представим, что умерла я. Когда люди умирают, они попадают туда, куда летят их души. Если ты умрёшь со мной, мы снова сможем оказаться вместе. А я вместе с тобой быть не хочу. Раз так, не правильнее ли умереть одному из нас?».

Ию и Павла развели быстро, потому что ни одна из сторон не препятствовали разводу.

Павел в последнем слове суду от своих чувств не отрёкся, но согласился Ию освободить.

21

Впервые с похорон матери я дал волю чувствам. Я не плакал, когда всё своё детство ждал вечерами папу перед сном, тогда как другие ребята делились рассказами о вечерах, проведённых в играх с отцами. Не плакал на выпускном в школе и в институте, когда моих друзей поздравляли с пройденным этапом в жизни оба родителя. Не плакал, когда меня призвали в армию после института и когда демобилизовался, не услышав от отца нужных каждому сыну наставлений.

Но я чуть не заплакал вчера, преодолевая расстояние от театра до дома и мучаясь от мысли, что я всё-таки опоздал к нему, как и к матери. И заплакал сейчас. Заплакал так, будто мои слёзы были заготовлены ещё с ясельного возраста. Впервые после младенчества отец мог услышать мои всхлипы и рыдания, увидеть слёзы и слабость.

И он их услышал. Их могла услышать даже тётя Тая, так бдительно следившая за всем происходящим на лестничной площадке, в своей и отцовской квартире. Но в тот момент она не пришла к нам. Может, из чувства такта и учтивости. Я понял, что отец меня простил. Я ощутил это спиной и головой, когда он своими слабыми руками начал поглаживать меня, успокаивая и примиряя с собой. Такой близости у нас не было за всю жизнь.

И тут мне пришла в голову ещё одна странная, но добрая, согревающая мысль. Не любящее ли всепрощающее сердце матери привело нас к такому тёплому, пусть и несвоевременному единению? Ведь она всю жизнь видела мое желание общаться с отцом, быть сыном своего отца. И кто, как не она, будучи не в силах при жизни вернуть отца в семью, сделала так, что отец и сын окажутся вместе перед общим горем, имя которому – утраченное и неповторимое.

Смахивая слёзы со щёк, я видел, что отец трясущимися руками делает то же самое. И я, и он молчали. Слышно было моё глубокое дыхание. Оба мы выглядели, как марафонцы после забега.

Показалось, что кружится голова. Захотелось ополоснуть лицо водой, чтобы символично сбить жар сцены, в которой отец меня простил. И я было хотел предложить и отцу умыть лицо влажным холодным полотенцем, как он вдруг поднял руку с вытянутыми, тонкими пальцами, указывая на сервант.

Я подошёл к дверце шифоньера. Открыл. Для подтверждения правильности своих действий посмотрел на отца. Тот уже опустил руку и следил за мной одобряющими глазами. Я перевёл взгляд на раскрытый сервант. Он был почти пуст. Висел один единственный костюм, о котором упоминал отец. От увиденного меня передернуло, и я чуть было не отшатнулся назад. Под ним стояли лакированные туфли, в которых выступают артисты эстрады. Слева на полках сложенным лежало всякое бельё. На верхней полке, на свёрнутых полотенцах, простынях или пододеяльниках лежала скрипка.

Если бы я увидел себя в зеркале в тот момент, то, наверное, испугался бы своей бледности. Перед глазами возник тот инструмент, о звуках которого я знал только из рассказов мамы. Когда вспоминала отца, голос её дрожал, и она начинала говорить почти нараспев. Мне за свою жизнь ни разу не пришлось услышать игры отца на скрипке. И что теперь говорить… Мне и мечтать-то уже об этом – только себя обманывать. Отец настолько слаб, что ложку едва подносит к губам. А воспроизвести звуки скрипки для отца, как и вернуть прошлое, увы, невозможно.

Мне в буквальном смысле хотелось, взяв скрипку, прижать её к груди. Точно так же, как недавно я прижимался к отцу. Словно скрипка эта – новорожденный.

Я умоляюще посмотрел на отца, протягивая руки к глянцево-коричневому корпусу инструмента. И в его глазах прочёл снисходительно-ревностное одобрение. Таким взглядом мог обладать тот, кто имел власть и многим властвовал и, передавая свои владения, уходит на покой. А мой взгляд был не чем иным, как взгляд ребёнка, выпрашивающего долгожданную игрушку.

И трепетно, едва касаясь кончиками пальцев, – только бы не уронить, не поцарапать, не помять! – я потянул её на себя. Поднёс поближе, чтобы рассмотреть слои лака и рисунок структуры древесной породы, из которой создан шедевр, принадлежащий отцу. Вдохнуть звуки, доносящиеся от скрипки, как от морской ракушки. Слиться с очарованием тонкого проникновения волшебного звучания, некогда раскрывающего необъятные просторы человеческого воображения.

Как мне ни хотелось поцеловать скрипку, я не позволил себе этого из уважения к инструменту, которому отец посвятил всего себя. Так мне говорила мама. И в какой-то момент, словно музейный экспонат, случайно оказавшийся у меня в руках, пока никто не увидел, я так же аккуратно положил её обратно. Быть может, именно этот предмет оказался причиной разрыва моих родителей. А если это в самом деле так, не относиться ли мне к этой скрипке, как к чему-то одушевлённому, например как к разлучнице, ради которой отец ушёл из семьи? И как не поверить в это, если она до сих пор с отцом? А ни мамы, ни меня нет рядом…

Я понимал, что фантазировать на эту тему можно до бесконечности, пока не сойдёшь с ума. И тут взгляд мой зацепился за картонную папку на полке, торчащую между каких-то полотенец. Это была та самая папка, о которой мне говорил отец.

В моих руках были документы из бюро технической инвентаризации. Я перемахнул титульный лист. Но первое, что увидел, было не свидетельство, не кадастровый и не какой-то другой официальный документ. Передо мной лежала фотография мамы. Могу себе только представить, какое выражение в тот момент приобрело моё лицо. Сколько же за последние два дня я испытал ощущений! Наверное, за спектакль с сюжетом в несколько жизней столько не испытаешь! Я улыбнулся и опять чуть не заплакал.