Европейская мечта. Переизобретение нации

2. В Германии 8 мая как день памяти долгое время был так же противоречив. Нет более противоречивого в Германии памятного дня. Разумеется, противоречиво и 9 ноября, поскольку в этот день в разные годы происходило разное: первая конституция Веймарской республики 9 ноября 1918 года, Капповский путч 9 ноября 1923 года[539], «Хрустальная ночь» 9 ноября 1938 года, падение Берлинской стены 9 ноября 1989 года. С 8 мая дело обстоит иначе. Здесь в перспективе одного и того же дня разыгрались совершенно противоположные события: капитуляция нацистского режима, освобождение всех узников концлагерей, но также и начало плена для многих немецких солдат. Если в ГДР 8 мая праздновали с 1950 года вместе с победителями как освобождение от фашизма, то в Западной Германии должны были пройти четыре десятилетия, прежде чем там стали отмечать эту годовщину. «Вину и позор не празднуют», – сказали Вилли Брандту, когда в 1970 году он предложил праздновать этот день. Во времена холодной войны в ГДР 8 мая было днем победы и гордости за страну, поскольку официально считалось, что в ней были только убежденные коммунисты и борцы Сопротивления, тогда как в ФРГ, где к старым нацистам относились терпимо, память о конце войны и обо всем, что ему предшествовало, складывалась трудно, ибо приходилось разбираться с собственной виной и ответственностью. Поэтому в Западной Германии шел мучительный процесс осознания того, что поражение стало одновременно и освобождением, а точнее, говоря словами Гёца Али, освобождением от самих себя: «Исключительно военной мощью и ценой огромных жертв союзнические армии освободили в те месяцы от немецкого террора не только миллионы узников, подневольных и порабощенных людей, но и тех, кто развязал эту войну и повинен в ней: самих немцев. Их пришлось освобождать от самих себя, и многие поняли это лишь с большим запозданием»[540].

3. 8 мая изменяется со сменой поколений. Общественное памятование – это процесс, в котором со временем происходят перемены. Каким виделось 8 мая разным поколениям, можно увидеть по тому, как расставлялись акценты в празднованиях 1985, 1995 и 2005 годов. В 1985-м впервые заговорило так долго молчавшее военное поколение. Это произошло на уровне президента ФРГ, а именно Рихарда фон Вайцзеккера. Он родился в 1920 году; ему исполнилось девятнадцать лет, когда началась война, поэтому он прошел ее всю от начала до конца. Спустя десять лет, в 1995 году, своего первого пика достигла память о жертвах Холокоста; последовала выставка о преступлениях вермахта. Тогда же к памятованию присоединились многие общественные деятели, которые впервые выступили с воспоминаниями о собственном военном опыте. К их числу относились выдающиеся историки, такие как Райнхарт Козеллек и Арно Борст. Последний опубликовал статью, озаглавленную Befreit von der Pflicht zu töten («Освобожденный от обязанности убивать»). С 2005 года, одновременно с открытием в Берлине памятника погибшим европейским евреям, особые пути мемориальных культур в ФРГ и ГДР заменились более широкой европейской мемориальной культурой. Коммеморации приобрели транснациональный характер, некоторые постсоветские страны, например Польша, отметили свою вновь обретенную независимость тем, что праздновали окончание войны не 9 мая, а 8-го, как в Западной Европе.

4. Через 75 лет после 1945 года – можно ли вспоминать то, что не пережил лично? Об окончании войны в 1945 году сегодня помнят лишь немногие из наших современников. Мы внимательно слушаем их рассказы о том, что они пережили при освобождении из концлагерей или в немецких городах в конце войны. Строго говоря, помнить могут только они, остальные же могут, если захотят, помнить их воспоминаниями. Ибо наша память вбирает в себя не только пережитое нами, но и то, что мы услышали, прочли или увидели на фотографиях и в кино. Многие из наших личных воспоминаний были рассказаны нам нашими родными и близкими, и мы их молча себе присвоили. В семье границы между индивидуальной и коллективной семейной памятью размыты. В обществе иначе. Здесь существуют общие коммуникативные рамки, в которых следующие поколения воспринимают наиболее значимые события и даты собственной истории. Это историческое самоутверждение – важный элемент консолидации общества. Поэтому и празднуются годовщины, а медиа регулярно привлекают внимание к общей истории, стимулируют ее обсуждение, тем самым обеспечивается сопричастность и отождествление себя с историей, ушедшей в прошлое.

5. 8 мая имеет потенциал для будущего. Стало ли 8 мая историей? Нет, ибо оно как никакой другой памятный день формировало историю и до сих пор остается активным политическим фактором настоящего. В России значение этого праздника значительно возросло после того, как к этой памяти подключилось третье поколение. Ветеранов теперь представляют их дети и внуки, которые выходят с портретами своих отцов и дедов, образуя «Бессмертный полк», который несет 9 мая, День победы Сталина над Гитлером, в будущее. Таким образом, героический миф о Сталине сливается с новым культом войны Путина. На Западе акцент в трактовке 8 мая иной. После 1945 года в 1948-м ООН провозгласила Всеобщую декларацию прав человека и приняла Конвенцию о геноциде. Это – нормативный фундамент, на котором сегодня закреплены ценности новой Европы и ЕС: мир, демократия, критическое историческое сознание и права человека. 9 мая 1950 года, когда Робер Шуман в своей исторической речи заявил о создании ЕЭС, не стало общей отправной точкой в истории. Поэтому было бы в высшей степени разумно соединить обе исторические даты: 8 мая – окончание охватившей всю Европу истребительной войны и 9 мая – день рождения новой Европы. Но европейская память о 8/9 мая не должна стереть память о сорокалетней оккупации и иностранном правлении в странах Центральной и Восточной Европы. После победы над Гитлером Сталин смог утвердиться как его победитель. Не отрицая различий во взглядах, европейская память тем не менее подчеркивает, что окончание войны есть исторический порог и ключевое событие для нового общего будущего – это день освобождения, радости, мира и солидарности с жертвами национал-социализма и первого почина новой Европы, за которым последовал второй в 1989 году.

Память о жертвах немецкой истребительной войны

Празднование 75-летия окончания войны 8 мая 2020 года показало, что немецкая память о национал-социализме сосредоточена на преступлениях против человечности, связанных едва ли не исключительно с Шоа, в то время как другие группы жертв, другие преступления этой тоталитарной диктатуры отошли на задний план[541]. Фокусирование внимания на уничтожении и страданиях евреев остается первой заповедью немецкой мемориальной культуры, однако нельзя допустить, чтобы травмы других жертв, пострадавших от национал-социализма, были забыты. Эта тема, хорошо изученная историками, пока не нашла широкого отклика в массовом сознании и публичном пространстве.

В Германии, например, мало кто знает о трех миллионах советских военнопленных, которых вермахт сознательно обрек на смерть от голода и болезней. В Ленинграде, окруженном вермахтом, за девятьсот дней блокады погибло более миллиона человек. Эта блокада была снята Красной армией 27 января 1944 года; ровно через год в тот же день она освободила Освенцим. В Белоруссии вермахт и СС уничтожили тысячи деревень и городов вместе с их жителями. По сравнению с немецкой оккупацией в остальной Европе, где также имели место массовые военные преступления, как, например, в Орадур-сюр-Глан, в Италии, Югославии и Греции, война на уничтожение, которую вели немцы в Восточной Европе, носила системный характер. Судьба миллионов подневольных рабочих из всех европейских стран, которых эксплуатировали и изнуряли до смерти на немецких военных предприятиях, тоже находится отнюдь не в центре общего внимания. Думая о Шоа, мы представляем себе преимущественно огромные лагеря-фабрики смерти, созданные нацистской Германией в Польше. Но тысяч мест (едва ли нам известных) дальше к востоку, где были убиты или умерли от голода евреи и граждане многих национальностей Советского Союза, в немецком общественном сознании просто нет.

Устранить это незнание и равнодушие, приведшие к исторической слепоте и укрепляющие ее, призвана петиция, которую историки Мартин Ауст, Генрих Август Винклер и я весной 2020 года направили в Бундестаг. Мы предлагаем создать в Берлине документационный центр, который будет хранить память о до сих пор не получивших должного внимания жертвах немецкой оккупации и истребительной войны в Западной и Восточной Европе, а также представлять немецкую историю ХХ века в разных ее контекстах. Документационный центр должен содействовать тому, чтобы эти жертвы, занимающие значительное место в национальной памяти разных народов, вошли и в немецкую мемориальную культуру. Это место не должно выстраивать иерархию между отдельными группами жертв, ему надлежит лишь показать их конкретный опыт. Важно преодолеть узость одностороннего памятования, расшить его и сделать транснациональным, чтобы пострадавшие нации могли делиться опытом в форме исследований и обсуждений, выставок и посредничества, воспоминаний и встреч. Здесь молодые люди разных стран могли бы больше узнать о судьбах своих родственников и рассказывать о них. Такое расширение немецкой мемориальной культуры не означает зацикленности на прошлом, напротив, это был бы еще один шаг к окончанию Второй мировой войны и к открытию общего будущего внутри мирной, сотрудничающей и обменивающейся Европы.

Узость взглядов, равнодушие и забвение истории перед лицом истории страданий, о которых живо помнят соседи, не может способствовать европейскому миру. Я уже вспоминала во введении к этой книге, что в Германии сегодня некоторые издатели публикуют военную литературу нацистских времен, а также распространяют некомментированные высказывания солдат и генералов об истребительной войне. Это националистическое наступление пользуется успехом в определенных кругах Германии на фоне очень слабого интереса общественности к данной проблеме, остающейся маргинальной для немецких историков. Социальные сети, которые с вирусной скоростью копируют и распространяют военную нацистскую пропаганду, в свою очередь заражают сознание людей войной. Это наступление на историю есть не что иное, как наступление на Европу, ибо оно разжигает ненависть, месть и обиду, подрывая узы солидарности и мира, которые уже сложились между странами – членами ЕС.

Тот, кто рассказывает собственную историю, открывает себя. От того, что и как мы рассказываем, а также что и как умалчиваем или искажаем, как соотносимся с опытом другого, зависит, возникнет ли доверие, достоверность или досада, раздражение и даже страх. Европейская история до и после 1945 года должна стать еще более многоголосой, должна предоставить место разному опыту страданий. Собранные вместе, эти рассказы могут выявить разные нарративы общественных групп и меньшинств с их зачастую весьма отличающимся видением событий и иным опытом и вынести их на обсуждение. Такое просвещение поможет укрепить европейскую сплоченность между Западом и Востоком. Память никогда не застывает, она меняется со временем. Хотя сами события нельзя изменить, их толкование измениться может, когда жертва и преступник вспоминают о них вместе. Новые знания и разные точки зрения могут постепенно дополнять и трансформировать общественные представления и общую память.

Джордж Моссе говорил не о войне и мире, а о «брутальности» и «цивилизованности». Это не модусы, а противоположные пути, по которым могут идти общества и нации. Мы не должны забывать, что в надежде на обновление с помощью насилия все европейские нации бросились в Первую мировую войну. Вырождающуюся и феминизированную культуру следовало оживить идеалом сильной и героической мужественности. В мирное время такие приступы коллективной агрессии во имя героических мифов довольно быстро забываются. Но надолго ли? Размышлявший об этом Норберт Элиас говорил о «процессе цивилизации». Однако цивилизация не процесс, а проект, и только люди могут такой проект привести в действие и поддерживать с помощью культурных ценностей, программ и непрерывного образования. Брутальными или цивилизованными нации бывают не сами по себе, а только относительно своих культурных программ. Предпочитают ли они национальную гордость, радикальный образ врага и культ силы или мирное сосуществование в многообразии и уважении к человеческому достоинству? Что объявляют они священным – нацию, коллектив, государство или личность? Сегодня вопрос о мире и его обеспечении есть не что иное, как вопрос о сохранении гражданской нации, созданной основателями ЕС 75 лет назад. Неясно, продлится ли этот союз. Но ясно, что эта задача потребует от нас всех сил.

5. Инклюзия и эксклюзия

Восточная и Западная Германия – объединенная (разъединенная) нация

Мысли о Германии

В Германии есть час и место, где можно, в виде исключения, открыто излить свои патриотические чувства. Многим нравится эта страна, и об этом они говорят каждое воскресное утро на радиостанции «Дойчландфунк». Здесь под рубрикой «Мысли о Германии» дается десять минут – обычно деятелям/деятельницам культуры различных национальностей, но также и другим публичным людям – для того чтобы они коротко и проникновенно рассказали о своих впечатлениях от страны, в которой они живут. Здесь раздаются и критические голоса, но в основном слышатся благодарности и хвала, даже признания в любви и очень много положительных оценок немецкой нации. Пожалуй, это самая патриотичная передача в моей стране. Если надо приободриться, достаточно время от времени подключаться к этому архиву голосов, и тогда видишь свою страну другими глазами.

Менее всего это чувствуется 3 октября[542]. Похоже, немецкая нация единственная, которая отмечает свой национальный праздник не ликованием, праздничной сутолокой и фейерверками, а жалобами, упреками и обвинениями. Ничто не вызывает такого отвращения, как так называемое «единство народа» (Einheitsfolklore). Ни одна страна в мире не подает на свой день рождения столь «постные» блюда. Собственно, этому дню более пристали бы траурные ленты и раскаяние в том, что было сделано фальшиво и глупо. У этого национального праздника нет радости. Почему же он такой холодный и неприветливый?

У 3 октября действительно нет чего-то существенного, а именно чеканного исторического облика. Когда стало ясно, что 9 ноября для национального праздника по понятным причинам не подходит, Гельмут Коль отправил своих историков в архивы на поиски такого дня, который был бы максимально нейтральным в историческом отношении. Ему во чтобы то ни стало хотелось, чтобы на объединение Германии не падала тень какого-либо события. Историки заверили, что 3 октября ничего (досто)примечательного в минувшей истории не произошло. Но именно нейтральность этой даты и обернулась проблемой. Можно было бы выбрать, например, 7 октября, день, когда начались демонстрации в Плауэне, где сегодня стоит памятник Мирной революции. Еще лучше было бы 9 октября, в этот день в Лейпциге вышли на улицы 70 000 демонстрантов. Участники тех событий могли бы рассказать о самой крупной демонстрации в Лейпциге, когда до самого вечера все висело на волоске. Этот день мог бы стать вторым 17 июля[543] или второй бойней на площади Тяньаньмэнь, которая произошла всего три месяца назад. В 18:35 был дан отбой по итогам переговоров, или, говоря бюрократическим языком, «подготовленные меры по предотвращению/ликвидации не применялись в силу сложившейся обстановки»[544].

Выбор даты, связанной с предысторией мирной революции, мог бы стать своеобразным памятником тем, кто эту революцию совершил. Память о ней сблизила бы Запад и Восток Германии. Вместо этого 3 октября Гельмут Коль воздвиг памятник себе как «архитектору единства Германии». 3 октября – это не выражение признательности восточным немцам за их мужество и стремление к свободе, а дата в истории победителей.

Историю победителей также представляют и бывшие восточные немцы. Один из них – Рихард Шрёдер, теолог, философ, правозащитник во времена ГДР, позднее социал-демократ и член Бундестага. В пространной статье, опубликованной во «Франкфуртер Алльгемайне Цайтунг» в конце 2019 года, он объяснил, почему обретение германского единства лучше, чем молва о нем[545]. Ошибки были неизбежны, ибо ни у кого не было рецепта перехода от коммунизма к капитализму. И сломанные человеческие судьбы во времена революций тоже неизбежны, эта трагедия – часть исторического процесса. Решающим моментом Шрёдер считает фактор времени. Единство пришло внезапно и неожиданно, как «эксклюзивное предложение» (Sonderangebot) или как внезапные роды, не оставляющие места для споров и раздумий. Дефицит времени той поры отражает крылатая фраза, приписываемая Михаилу Горбачеву. Говорят, на торжествах по случаю 40-летнего юбилея ГДР 5 октября[546] 1989 года он сказал: «Тех, кто опаздывает, наказывает жизнь!» Может быть, сейчас, через тридцать лет, настала пора подумать о том, чему тогда не нашлось места?

Трудности с определением исторического места ГДР