Но Вера промолчала и на этот раз, глядя в потолок стеклянными глазами.
— Позже ни мы не простим себе этого, ни нам на простят,— водя жужжащей электробритвой над кадыком убеждал Сосновский.— Не нам на их дороге становиться. Честное слово…
Смежив веки, Вера наконец пошевелила губами:
— А на моей дороге они имеют право это делать?
— Не понимаю.
— Я покуда еще не желаю быть ни бабкой, ни нянькой. Я еще хочу жить сама. Чего ты мне пеленки в руки суешь? Будет с меня того, что есть.
— Но так же вышло, Веруся… Я не могу! — выключил Сосновский бритву, из-за жужжания которой плохо слышал.
— Врешь, сможешь! — бросила Вера, уставившись на мужа сощуренными главами, в которых полыхнуло что-то истерическое.— Ты точно так говорил, когда Юрика в институт устраивал. Да ничего — живешь. А дача? Забыл, как бегал по учреждениям, чтобы сняли рабочих с городских объектов и прислали тебе? Выдержишь и если на одну мать-одиночку больше станет. Тем паче, у них хватает теперь опекунов… А стыдно, я знаю, когда тебе бывает. Когда сверху указывают. Ты ж привык, чтобы за тебя думали. Привык, чтобы и совесть твоя у вышестоящих находилась. Молчал бы уж!..
Пораженный ее словами, Сосновский растерянно повертел бритву в руках.
«Ей плохо! — с ужасом подумал он, пугаясь тишины.— Иначе она ни за что не сказала бы так!..»
Позднее, на работе, вспомнив, что нагородила жена, Сосновский чуть не застонал. Но уже по другой причине. Вера задела самое больное место. Порывы и намерения у него всегда были благородные. Он всегда желал, чтобы хорошо было всем. А что получалось? Если б он осуществил хоть половину того, что просила душа, и не делал половины того, что втайне считал недостойным, по жизни можно было бы идти с высоко поднятой головой. А так?.. Что мешало ему оставаться самим собою? Обстоятельства? Неодолимые препятствия? Боязнь за дорогое? Было, понятно, и это. Но было и другое — инертность, осторожность делового человека, нежелание начинать что-нибудь первым. Убеждение, что и без тебя кто-то изменит, что нужно, к лучшему и скорее всего так, как хочется тебе. А пока суд да дело, пусть идет, как идет. Надо быть трезвым и не пренебрегать расстановкой сил. Так поступают все дальновидные…
Но заводские заботы, навалившись сразу, едва Сосновский вошел в свой кабинет и уселся за письменный стол, вскоре заслонили ночные сомнения.
Хозяйственный год закончили хорошо: перевыполненная программа, сверхплановое накопление, премии. Но не было секретом — завод в прошедшем году работал без напряжения. Совнархоз заметил это, учел и взвалил более тяжелую ношу — нельзя, да и несправедливо по отношению к другим начинать семилетку налегке. И опять вдруг обнаружились слабые звенья, узкие места.
Чтобы не оказаться в безнадежном прорыве, понадобилось, не откладывая, браться за механизацию и автоматизацию производства, дать широкую дорогу рационализаторам. Угрожало еще одно. Завод выпустил несколько машин новых марок — МАЗ-500 и МАЗ-503. Но разрыв во времени между выпуском прежних и новых машин был так велик, что приходилось расплачиваться.
Разумел ли Сосновский все это раньше? Конечно. Даже знал, что придется платить за временные успехи. И все-таки молчал: текущие дела представлялись более важными, чем отдаленное будущее. Надеялся — выпадет случай, и все наверстается!.. Слова жены, получалось, имели отношение и вон к чему…
Переключив телефон в приемную и предупредив, что не принимает никого, он долго ходил по кабинету. Постепенно вырисовывалось решение: посмотреть, что делается на других заводах, перенять у них лучшее.
Когда позволил заходить сотрудникам, первой неожиданно заявилась Дора Димина. Расстроенная, села в предложенное кресло и стала разглядывать ногти.
Она тоже пережила тяжелую ночь. Ее сегодняшние треволнения как бы опрокинулись в прошлое, и смятение не покидало Дору даже во сне. Снова пришли давнишние кошмары — ночные акции, погромы в гетто. Мерещились больные, которые в кровавый июльский день выбрасывались из окон второго этажа больницы, где Дора работала. Их искаженные от страха физиономии, тогда виденные совсем близко — из тайника на чердаке больницы… Почти призрачная колонна в белых халатах — врачи, сестры, которых эсэсовцы гнали на площадь, откуда доносились выстрелы и рокот моторов. Но чаще всего являлась сутулая узкоплечая фигура секретаря подпольного центра у слухового окна, дрожащие, непроливающиеся слезы на его глазах. Навязчиво, как может быть только в тягостных снах, представляла спор с ним перед уходом в гетто, его гневные фразы: «Нет, Дора, борьба за жизнь людей, которых враг решил уничтожить,— тоже борьба! Я не позволю разжигать междоусобицу. Да и дико разжигать ее среди осужденных на смерть…»
Фигуру возмущенного, истерзанного горем секретаря то и дело поглощала серая мгла, он точно растворялся в ней, но тут же появлялся снова и снова. Однако, видела его Дора или нет, примирение с ним не наступало. «Неужели я такая мелкая, вредная и вечно вношу склоку? — донимали, гнели ее мысли.— Но ведь я права! Права в главном — изменники и провокаторы остаются врагами при всех обстоятельствах. Их во всех случаях нужно карать. Уступками, отказом от борьбы спасения не купишь! Никогда. Даже сейчас…»
— Что случилось? — спросил Сосновский, возвратившись за стол.
ebooksa