Весенние ливни

— Я не возражаю, Иван Филимонович! Конечно, не каждый хороший человек ценный работник, и наоборот.

— Ну вот и добро. Во всяком случае, повременим покамест.

Директор снова накрыл ладонями уши и углубился в чтение.

Работал с ним Сосновский давно и потому не обиделся на бестактность. Более того, он почувствовал облегчение — директор дал иное направление его мыслям. Пройдясь по кабинету, вышел в приемную. Но там его ждала настоящая беда: волнуясь и мямля, испуганная секретарша сообщила ему, что звонили из дому — у Веры Антоновны приступ.

3

Вера заболела, и сразу стало видно, как они нужна дому. Засохли цветы в вазонах. Домоуправление прислало напоминание насчет квартирной платы. Максим Степанович уважал на работу голодный, а вернувшись домой, ума не мог приложить, с чего бы начать и что делать. Юрий чуть не каждый день опаздывал в институт. В комнатах, где раньше был строгий порядок, чистота, все словно постарело, покрылось пылью. На кухне и раковине валялись немытые тарелки. В ванной под умывальником росла куча грязного белья. Испортился радиоприемник, и никто не мог собраться отнести его в починку. Леночка о Соней стали приносить тройки. Учительница музыки жаловалась, что они разучились играть. Даже кот Мурча — любимец всей семьи — ходил но комнатам как потерянный.

Говорят, мужчина в семье как столб и заборе. Упадет столб — повалится весь забор. А женщина, мать? Про нее говорят иначе: мать дом не построит, а детей вырастит. Иначе говоря, она — сама жизнь, без нее нет ни семьи, ни завтрашнего дня.

Юрий не допускал мысли, что с матерью может случиться что-нибудь неисправимое. Поболеет и встанет, с каждым такое случается. Но в то же время он как бы осиротел, перестал чувствовать материискую волю над собой — ее шумные возражении, ее молчаливую поддержку, советы, угрозы, похвалы. И это теперь!..

Он несколько раз собирался подойти к матери, сесть у ее ног и поговорить по-хорошему, не срываясь на крик, как до этого. Но всегда кто-нибудь мешал: или грустный суматошный отчим, заботы которого только раздражали, или сестры, чьи ласки и печаль казались не вполне искренними, или гости.

Чаще других бывала Кашина. Юрий не мог понять, зачем она приходит и почему ее так приветливо встречает мать. Внимательно оглядев спальню, перетрогав почти все вещи, Татьяна Тимофеевна опускалась на пуфик и принималась сочувствовать. Но было заметно, что и больная хозяйка дома и гостья тайком следят друг за другом, ищут, о чем бы можно было позлословить, и очень довольны, когда что-нибудь находят. Приветливо улыбаясь, Татьяна Тимофеевна говорила быстро, не давая перебивать себя, но в то же время примечала все.

Иногда они спорили. И удивительно: обе проповедовали обычно то, что было выгодно при данных обстоятельствах. Не имея средств одеваться богато и красиво, как Вера, Кашина изо всех сил отстаивала скромность, называла гранатовый браслет или золотые часы мещанством. Но это не мешало ей, как только появлялась возможность, покупать и браслет и часы, утверждая потом, что женщина не женщина, если она не любит дорогих вещей, и что это в крови у женщин. И держала руку с браслетом или часами так, чтобы сразу бросились в глаза каждому. Последовательными, единодушными они были, только когда осуждали других.

— Корчит из себя невесть кого, всех поучать норовит, а сама дома одеваться по-людски не умеет,— негодуя, начинала судачить о Диминой Татьяна Тимофеевна.— На рабочее платье фартук повязывает, а на новое аль нарядное и не подумает ведь. Так в кухне и крутится.

— Точно, точно,— поддакивала ей Вера.— Я тоже замечала…

— А нынче уж в деятели международного масштаба подалась. В Германии преступников судят, а она перед кинокамерой ораторствует. Так что скоро на экране будем лицезреть. Умеют они друг друга выдвигать и один одному авторитет делать.

— Тоже правда…

Юрий знал: мать не проговорится. Но боясь, не разузнала ли падкая до происшествий и скандалов Кашина о Лёде где-либо на стороне, он настороженно прислушивался к разговору и чувствовал облегчение лишь, когда Татьяна Тимофеевна, поцеловавшись с матерью, важно отплывала.

Еще больше боялся он Тимоха: что будет, если узыает тот? Юрий холодел от этой мысли. Тимка не пожалеет себя и пойдет на все. Изобьет, осрамит, и вряд ли кто заступится тогда. Да и у самого, как у пойманного вора, видно, не будет сил обороняться. Это не Севка! А разве легче будет чувствовать враждебность и презрение других. Ясно, как божий день, что запоют Васин, Жаркевич, Женя Жук…

Сначала он боялся только, что будет ребенок. Теперь же, как представлялось, опасности подстерегали его всюду. Мир вставал перед ним стоглазым, пристрастным, безжалостным. До его, Юриных, переживаний людям не было дела. Им важно позлословить, показать свое благородство. Им выгодно увидеть, и они увидят только опозоренную девушку, вроде та и не виновата в случившемся.

Все это удесятеряло враждебность к Лёде. Из-за нее приходилось мучиться, терзаться. Подмывало протестовать и бунтовать, Юрий нарочно, делая это в пику, не пошел на свидание и весь вечер тешил себя злой радостью: «Ну как, хорошо? Попереживай и ты, непорочная!»

Однако через неделю тревоги и опасения так выросли, что он решил за лучшее встретиться с ней. Да его и потянуло к девушке — захотелось побыть вместе, приласкать ее. Это желание вскоре стало таким, что растопило вражду и развеяло страхи. Боясь, однако, написать письмо, он надумал подкараулить Лёдю и встретиться с ней на вечере отдыха. В клуб она должна была прийти обязательно.