«Да и в газете для тебя существуют лишь третья и четвертая страницы,— изобличал его Димин.— Передовые вовсе редко читаешь, только те, которые тебя касаются. В теоретических статьях просматриваешь разве заголовки да авторов. Все, что пишется о сельском хозяйстве, вообще не для тебя. Даже рад, что читать не нужно. А насчет изучения философии и говорить не приходится…»
Возражать было трудно. Но нельзя было и соглашаться. Сосновский сердито поправлял подушку, переворачивался на другой бок и отводил обвинение вопросом:
«А ты думаешь, читать передовые слишком интересно?»
«Когда живешь жизнью страны — да. Но ты формалист. Ты привык во всем ждать распоряжений. А исполнителю, конечно, интересно лишь то, что имеет директивный характер. У тебя, неукоснительно верующего в субординацию, выработалось даже свое представление об этике, о правах. Ты, например, считаешь нормальным, что устроил пасынка в институт. Не так у нас, мол, много главных инженеров, чтобы отказывать им в скидках. А как же иначе: я, дескать, элита, избранный!»
«О том, что я добился зачисления Юрия кандидатом,— защищался Сосновский, — могу рассказать хоть в парткоме. Не беспокойся, там поймут и меня и директора института. Не думай, пожалуйста, что ты сам идеал…»
«В парткоме ты, конечно, расскажешь. А вот выйди, признайся перед людьми. Ну, к примеру, перед бывшими десятиклассниками и их родителями. Признаешься? Поймут они тебя?..»
«У меня дел и без таких осложнений хватает. Мне важней другое — создать условия, нужные для работы. У меня ведь идеи есть, замыслы. В специализации завода например, я оказался прав. Или я не люблю свою работу? Наоборот — сильнее, чем остальное. Для нее, в конце концов, и живу. Обществу так больше будет проку. А что касается лавирования, то его и тебе не занимать. Только у тебя более профессионально получается…»
Проснулся Сосновский и в эту ночь. Включил свет, взглянул на часы — было ровно три. Удивленный, перевел взгляд на жену, которая спокойно спала, повязав косынкой голову с накрученными на бигуди волосами.
— Спит,— вслух сказал он и лег снова.
С тоской подумал, что годы бегут. Иногда он вообще почему-то был не прочь вспоминать о своем возрасте, ссылаться на него. «В наши годы, понятно, это уже тяжеленько»,— невесело вздыхал он, но, по совести говоря, еще не чувствовал себя пожилым. Более того, в глубине души посмеивался над собеседником и кокетничал: «Ну что ж, я-то сказать могу… Со стороны возможно, кое-кто и думает так. Но это же глупости! Разве я в летах?»
Приятно иной раз прибедняться, играть скромного. Да и впрямь, понятие о возрасте относительное. То, что в восемнадцать лет считается старостью, для шестидесятилетних выглядит зрелостью. Сосновский, видевший в жене еще молодую женщину, однажды услышал, как Юрий говорил Севке: «Моя старуха и отчим пойдут в гости, приходи. Дома будем одни…»
Но все-таки в душу стала закрадываться тоска. Вспомнилось, как в отчаянии, беспомощно заплакала Вера, когда, хлопнув дверью, ушли тогда Шарупичи. Как до истерики кричала на сына, а после умоляла и жалела его. «Нет, стареем оба,— уже искренне подумал Сосновский.— Пора браться за ум, за разум. До сорока, как говорят, можно еще финтить, кривить душой, а после — не-ет! После ни себе, ни другим лгать нельзя. Ни на йоту!»
«Нам недостает искренности,— обратился он мысленно к жене.— Всё с оглядкой, всё с оглядкой. Некоторые разучились вести себя, как хотелось бы. Кашин вон первым никогда не поделится новостью, хотя и подмывает рассказать. Начнет говорить лишь, когда еще раз о ней при свидетелях услышит. Будет рассказывать и ссылаться на того, от кого услышал. За что купил — за то, дескать, и продаю. А самое страшное, что это он считает своей выдержанностью».
«Не мудри, Макс,— серчала Вера.— Вечно какая-то фантазия у тебя…»
«А почему, по-твоему, так случилось у Юрия с Лёдей? Я уверен: там никто никого не искушал. Просто Шарупичи, мы, школа мало воспитывали в них убежденность, идеализм. Конечно, не в философском смысле…»
«Знаю я и твой идеализм!»
«Ну и пусть. Но мне все-таки хочется, чтобы ты заставила Юрия выполнить свой долг. Поверь, нельзя ему начинать самостоятельную жизнь с того, что он губит человека».
Сосновскому захотелось по-настоящему поговорить с женой. Повернувшись к ней, он кашлянул и положил руку на ее плечо.
— Чего тебе? — плаксиво забормотала Вера.
— Хочу кое-что сказать.
ebooksa