Весенние ливни

В вагон попала группа студентов строительного факультета. Один из них, гололобый, худой, горбоносый, набрал в Пензе водки. Правда, был приказ о том, чтобы ни в станционных ларьках, ни в буфетах, ни в привокзальных магазинах спиртного не продавали. Но он схватил такси, сгонял в центр города и привез оттуда целую батарею. Ложась спать, он перепутал нары и сейчас храпел где-то рядом, На нарах и без него было тесно, теперь же совсем нельзя было шевельнуться.

До этого все шло хорошо. Увлекала сама необычность — и поездки и обстоятельств. Шутки вызывала даже теснота. На вагоне сохранилась надпись: «Шестьдесят человек и пятнадцать лошадей», и всех радовало — как чудесно, что нет четвероногих соседей. Без умолку рассказывали анекдоты, острили, играли в карты. Окружив Васина с баяном, вдохновенно пели песни. Спокойного, всегда подтянутого Васина наперебой приглашали в другие вагоны, а он только кивал на однокашников: просите, мол, разрешения у них!

У запасливого Жаркевича оказалась машинка. Вывесили объявление, что здесь, в парикмахерской на колесах, можно модно постричься за сходную цену — прическа целинная! Первым почти насильно постригли горбоносого студента-строителя и долго, до колик в животе, смеялиеь над ним — чудным и страшно носатым.

На разъездах, на станциях, где стояли подолгу, высыпали из вагонов. Торопились к водоразборной колонке, раздевшись, пускали воду и, пока хватало духу, мылись и пританцовывали под ледяной струей, что секла тело. Потом играли в волейбол, загорали. И, казалось, никто еще не мылся под лучшим душем, никогда не приходилось так азартно играть в волейбол, ни разу так ласково не грело солнце.

Чаще по ночам на крупных станциях ходили в солдатские столовые длинные деревянные бараки. На столах стояло по два котла — с борщом, с перловой кашей-шрапнелью — и огромный чайник. Любители проявить инициативу отмеряли половниками порции. Тускло горели под потолком электрические лампочки. Из котлов поднимался аппетитный пар и, сдавалось, ходил ходуном от напористого, веселого шума, шуток и смеха. Ели из металлических мисок, обжигали губы, а затем, сломя голову, неслись к вагонам.

Большие города обычно проезжали тоже ночью, не останавливаясь. Толпились возле дверей и люков окон. Нарочито заводили песню и пели во весь голос, захлебываясь от ветра. По этим песням, по красным с лозунгами полотнищам на вагонах люди узнавали, что едут целинники. На перронах вокзалов, на улицах около опущенных полосатых шлагбаумов им что-то кричали, махали вслед.

На последней остановке перед Сызранью по вагонам предупредили: когда поезд приблизится к мосту через Волгу, закрыть двери и не высовываться из окон.

— Рискнем! — предложил Тимох Васину и, перемигнувшись, вместе с ним незаметно исчез из вагона.

Догадываясь, в чем дело, Юрий соскочил вслед и, как предполагал, отыскал их на тормозной площадке. В вагоне было душно, жарко, потому он и до этого некоторые перегоны просиживал здесь — загорал.

Заметив его, о чем-то говорившие Васин и Тимох замолчали.

— Это, ребята, Волга! Ого! — сказал более восхищенно, чем это чувствовал, Юрий.— Но в Куйбышеве, наверное, обратно придется перейти в вагон. Правда?

Ему не ответили. Он спросил еще раз, и Юрке показалось: его хотят унизить и за что-то отомстить.

Темнело. На стрелках загорались огни. Пахло мазутом, нагретыми шпалами, песком и чем-то еще — специфическим, станционным. Где-то вблизи лязгали буфера, посвистывал маневровый паровоз-кукушка и верещал свисток сцепщика.

Состав на этих перегонах тянул электровоз. Он рыкнул, дернул раз-второй и начал набирать скорость. Сначала вразнобой, сбиваясь с ритма на стрелках, потом все слаженнее застучали колеса. И приятно было слушать их перестук, приятно без мыслей смотреть на звездное небо, разлинованное телеграфными проводами, на окутанный синеватыми сумерками простор — то холмистый, то неоглядно ровный. Верно, в этом стремлении к бездумному созерцанию тоже проявляется человеческая жажда красы.

Видя, что друзья все молчат, и, бесспорно, из-за него, Юрий перешел на другую сторону площадки и сел, спустив ноги на ступеньку.

Приближение Волга он почувствовал по свежести, неожиданно дохнувшей на него. Поежившись, Юрий взялся за поручни, подался вперед и начал вглядываться в темноту. Волга уже угадывалась — там, куда, грохоча, мчался поезд, темнота редела и от земли исходил туманный свет.

Наконец вдали блеснула стальная полоска. Блеснула, затрепетала и стала расти. И по мере того, как она росла, темнота исподволь поднималась вверх. Поезд сбавил ход и осторожно взошел на мост. Перестук колес стал слышней и эхом отдавался в железных переплетах. А внизу поблескивала Волга, бескрайняя, стальная. Там-сям мерцали огоньки бакенов. Плыл пароход — тоже в огнях. Но это только подчеркивало безбрежность реки.

— Иди сюда,— позвал Васин.

Юрий подошел к товарищам и остановился, пораженный. Не очень далеко над зыбкой волжской гладью он увидел россыпь городских огней и два взметнувшихся в небо факела. Огромные голубые языки пламени трепетали и колыхались в ночной синеве.

— Что это? — стаил дыхание Юрий.