Через час битва уже в полном разгаре. Конная полиция преследует нас по узкой улице рядом с пляжем. С другой стороны улицы нам перекрыли дорогу заслоном пеших, вооруженных дубинками полицейских с собаками. У этих собак вполне реальные зубы, а менее профессиональные члены массовки слишком сильно вошли в роль. Над нашими головами пролетают очень даже материальные бутылки и кирпичи. Наша группа в составе приблизительно ста человек зажата с двух сторон в узком проулке рядом с подготовленной заранее витриной магазина, рядом с которой стоит ящик из-под пива.
Люди толкаются, и их постепенно охватывает самая настоящая паника. Помощники режиссера орут в мегафоны, пытаясь успокоить людей, но результат получается диаметрально противоположный. Ситуация выходит из-под контроля и становится опасной. Тем не менее камеры включены, и съемка продолжается. Франк спокойно восседает на лесах, словно герцог Веллингтон, и дает сверху ценные указания.
Я оказался в центре потасовки и расчищаю вокруг себя пространство, чтобы было место для замаха ящиком, который летит в витрину и эффектно разбивает ее на тысячи осколков. Девушки визжат, лошади встают на дыбы, овчарки лают, и мы убегаем через разбитую витрину. Все идеально сняли за один дубль. Режиссер кричит: «Сняли!» Большинство из нас перестают драться, хотя некоторые непрофессиональные члены массовки продолжают биться с полицией.
Когда всех, наконец, успокоили, выясняется, что пленка, на которую снимали сцену, оказалась испорченной, и все придется переснимать заново. Час уходит на то, чтобы снова вставить стекло в витрину, часть людей из массовки получают медицинскую помощь в палатке скорой помощи. Пока все это происходит, снимают сцену, в которой я стаскиваю с лошади полицейского и делаю вид, что пинаю его ногами. Я получаю от съемок этой сцены огромное удовольствие. Все очень легко и естественно, для меня это – как абсолютно нормальный субботний вечерок на Бигг-Маркете в Ньюкасле. Я еще раз с блеском исполняю сцену, в которой разбиваю ящиком витрину, после чего на меня бросаются три полицейских, скручивают и засовывают в гостеприимно поджидающий автозак.
Без десяти четыре. Я стою между двумя окровавленными рокерами и Филом Даниэльсом – прекрасным актером, исполняющим главную роль. Франк знает, что мне скоро нужно уезжать, но я начинаю подозревать, что против меня свили заговор, чтобы задержать на площадке. Я молю Господа, чтобы больше не было задержек и пересъемок, потому что на них у меня уже нет времени. Рядом со съемочной площадкой меня ждет нанятый лейблом автомобиль, который отвезет меня в аэропорт Гатвик, но до этого нам нужно отснять еще две сцены. В этих сценах в тот день я так и не снимусь. Потому что начнет темнеть, и режиссер будет вынужден перенести съемки на следующий день.
Я снимаю сценический костюм в машине. Выступление на телевидении – очень важное мероприятие для нас, поэтому я не могу себе позволить опоздать на самолет. Начинает моросить дождь, и мы попадаем в пробку. Водитель говорит, что не уверен в том, что у нас хватит бензина. Я откидываюсь на заднем сиденье, настроение мрачное, капли дождя стучат по ветровому стеклу. Мы подъезжаем к аэропорту буквально за несколько минут до взлета. Пробившись сквозь толпу, я сажусь в самолет самым последним, и мы взлетаем.
Когда мы приземляемся в Манчестере, по-прежнему идет дождь. Меня ждет еще одна машина с водителем, чтобы отвезти на студию, где у нас будет саундчек. Мы будем выступать в прямом эфире и обязаны выступить достойно. До эфира остался один час, и я хочу сделать себе образ пришельца из другого мира. Я иду в гримерку и спрашиваю, есть ли у них спрей цвета серебряный металлик. Гримерша достает с полки банку со спреем.
«Хочешь, чтобы я тебе помогла?» – спрашивает она.
«Нет, я сам разберусь» – отвечаю я.
Я беру банку спрея и, держа на расстоянии тридцати сантиметров от головы, нажимаю на распылительную головку, но ничего не происходит. Я жму еще раз – никакого результата. При этом, судя по весу банки, краски в ней достаточно. Я снова давлю на распылительную головку. Снова никакого результата. Я подношу ее к глазам, чтобы рассмотреть, что с ней не так, и как будто мама никогда не предупреждала меняо том, что не стоит распылять спрей с серебряной краской металлик прямо в лицо. Я чувствую резкую боль в глазах, словно по ним полоснули бритвой, и начинаю орать, как платиновый Глостер из «Короля Лира».
К счастью, рядом со студией ВВС находится клиника глазных болезней, где врачи закапали мне в глаза анестезирующее средство и радостно сообщили, что у меня химический ожог. Стюарт дает мне свои огромные темные очки – ведь я не могу появиться на телевидении с глазами, из которых течет кровь. Я вижу свое отражение в зеркале и думаю о том, что похож на зомби.
Мы должны выходить в эфир через десять минут. Это самые длинные десять минут в моей жизни. Темные очки постоянно сползают на кончик носа, а руки у меня заняты басом, поэтому, чтобы очки не упали на пол, я должен рывком отбрасывать голову назад, словно у меня нервный тик. Потом некоторые говорили, что у меня странная манера держаться на сцене, как, например, у битлов, которые трясли головами, или у Элвиса, который оттопыривал губу. На следующий день в разных местах по всей стране было замечено, как некоторые впечатлительные подростки в огромных солнечных очках дергали головами, словно у них какие-то проблемы с мышцами лица.
После выступления я сажусь в спальный вагон до вокзала Виктории и еду в Брайтон, чтобы быть на площадке к семи утра. К счастью, ни в одной сцене, которую снимают в тот день, нет ни одного крупного плана, что дает возможность моим несчастным, красным, как у вампира, глазам немного прийти в норму. Многие парни из массовки при виде меня начинают дергать головой. Не могу сказать, что мне ужасно нравится быть известным, но появление группы на телевидении дало возможность узнать о ней миллионам. Когда ты входишь в комнату, то поведение незнакомых людей и атмосфера достаточно ощутимо меняются. Нельзя сказать, что она становится более дружелюбной или враждебной, просто немного другой. Со временем я начну воспринимать это измененное восприятие как часть своего характера. Я начну смотреть на мир, а мир начнет смотреть на меня сквозь искажающую пелену, от которой невозможно избавиться.
К тому времени к величайшей радости моей младшей сестры мать вернулась домой, потому что у них с Аланом не получилось заработать столько, чтобы поддерживать более-менее нормальный образ жизни. Их мечта о новой жизни не осуществилась, и мать вернулась в свою семью, а Алан – в свою. Мне даже сложно представить, какой униженной чувствовала себя мать, но, судя по рассказам сестры, она выдержала формальные рамки приличия и не вернулась в наш дом в качестве жалкой просительницы. Она была слишком гордой для того, чтобы так себя унижать, вне зависимости от того, что чувствовала в глубине души. Ее возращение было настолько театральным и было сыграно с такой удивительной смелостью, что мои отец и брат, судя по всему, просто стояли и смотрели, раскрыв рты, не понимая, радоваться ли им или высказывать недовольство. Мать была одета в свою лучшую одежду, словно собралась на свадьбу. Она ворвалась в дом, открыла кухонную дверь и громко возмутилась грязью и пылью, которые скопились во всем доме за шесть месяцев ее отсутствия. После этого она, не снимая шляпы и пальто, принялась вычищать весь дом и занималась этим до тех пор, пока он, по ее мнению, не стал пригоден для проживания в нем людей. Мать была прекрасна в своем праведном гневе, и после того, как я услышал эту историю, я полюбил ее еще сильнее. Мою мать можно описать прекрасными словами из песни Эдди Кокрана и констатировать, что она – это что-то вот прямо совсем другое.
Луна висит над Манхэттеном, как большая головка хорошо выдержанного сыра. Вместе со Стюартом и Энди мы сидим в огромном лимузине, который ждал нас в аэропорту и который заказал для нас Майлз. Это самый большой автомобиль, который я видел в своей жизни, и вначале мне кажется, что выбор такого авто – это сознательный перебор и какой-то запредельный китч, но когда мы едем по мосту Куинсборо через блестящую от лунного света Ист-Ривер и, оглядываясь назад, видим нагромождение небоскребов, я больше так не думаю. После этой первой поездки в Нью-Йорк я на всю жизнь влюбился в этот город. Он опьяняет меня, как никакой другой, это город нескончаемого, бескрайнего воображения, легендарной грубости, вертикальной драмы, социальной мобильности и головокружительной мечты. Я влюбился с первого взгляда. Лимузин объезжает заполненные водой выбоины в асфальте, а из решеток и люков валят клубы белого пара, словно под улицами находится опасный мир Прометея. Мне даже нравится улица пьянчуг Бауэри.
Снаружи знаменитый клуб CBGB, в котором играли The Velvet Underground, Television и Talking Heads, выглядит, как дешевая будка на сельской ярмарке. Вечер пятницы, и стоящие у соседнего подъезда бомжи игнорируют появление нашего лимузина. С кофром баса в руке я подхожу к охране, и меня провожает внутрь неулыбчивая девушка со слишком большим количеством туши на ресницах и видом человека, несущего на своих плечах все горести этого мира. Длинное и узкое помещение клуба заполнено публикой где-то на треть. На наш концерт пришли несколько сотрудников лейбла, хотя президент компании по продвижению говорил Майлзу о том, что мы могли бы вообще не приезжать в Штаты, ведь лейбл не будет оказывать нам никакого содействия. Майлз тогда спокойно ответил, что никакого содействия со стороны лейбла и не потребуется. Поэтому на концерт пришли только местные завсегдатаи, а также несколько человек из штата лейбла, которым было интересно послушать группу, которая ведет себя так неожиданно независимо. Мы сами оплатили свои билеты авиакомпании Фредди Лейкера[39], заплатив за перелет через Атлантику по шестьдесят фунтов с человека.
Стюарт и Энди прилетели за пару дней до меня и просто гудят от возбуждения, а я буквально парю над землей от усталости и джетлага. В тот вечер я буду петь, словно выйдя из своего собственного тела, орать как сумасшедший, чувствуя себя зависшим над сценой духом, а группа будет играть с такой яростью, что все поймут: у нас есть самые серьезные намерения покорить эту страну. Мы отыграем два часовых сета. Между ними я выйду на улицу, чтобы поесть. Я потратил много энергии, которую необходимо восполнить. Рядом с клубом находится круглосуточный дайнер под названием Phoebe’s. В это время он практически пуст. Я просматриваю меню и понимаю, что моих долларов хватит только на салат и кофе. Когда приносят салат, он оказывается таким огромным, что я не верю своим глазам. Я уточняю, не заказал ли я какую-нибудь экстрабольшую порцию, но нет, это обычная американская порция, салат от шефа. Кофе крепкий и вкусный. Я смотрю на улицу так внимательно, как смотрят мюзикл в Cinemascope. Каждое желтое такси, будто мистическая песня Коула Портера, небоскребы на фоне неба, словно партия для кларнета над архитектурой Гершвина в Rhapsody in Blue, а подземка Дьюка Эллингтона стучит под ногами от Бруклина до Кони-Айленда.
К столику снова подходит официантка и делает попытку подлить мне кофе. Густо покраснев, я сообщаю, что у меня нет денег на вторую чашку. Она внимательно смотрит на меня.
«Солнышко, я не знаю, откуда ты приехал, но тут, в Америке, вторая чашка всегда бесплатно».
«Боже, благослови Америку, – тихо говорю я, делаю глоток горячего кофе, ощущая иммигрантскую благодарность, и чувствую, что могу написать тысячу песен. – Это обалденный город».
ebooksa