Стинг. Сломанная музыка. Автобиография

Я стараюсь взять себя в руки, ведь где-то глубоко в душе мне хочется убежать из комнаты, словно испуганному ребенку.

«Привет, пап».

«Я оставлю вас. У вас наверняка есть о чем поговорить», – произносит медсестра и уходит.

Я понятия не имею, что сказать, поэтому беру его ладонь и массирую треугольник между большим и указательным пальцами. Я не держал отца за руку с тех пор, как был ребенком. У него большие квадратные ладони с глубокими морщинами и крупные суставы на мускулистых пальцах. Руки моего отца – это не тонкие выразительные руки художника, но в них есть элегантность, и в момент, когда он так близок к смерти, в них присутствует честная и прозрачная красота. Это руки рабочего человека.

«Откуда ты приехал, сын?»

«Вчера вечером прилетел из Америки, папа».

Он усмехается.

«Издалека же пришлось добираться, чтобы увидеть отца в таком виде».

«Месяц назад тебе было лучше».

Он качает головой.

«С тех пор, как умерла твоя мать, у меня все было плохо».

Я молчу, потому что знаю, как сложно ему далось это маленькое признание. Я беру ладонь другой его руки и начинаю массировать, но он хмурится от боли. Я даже и не представляю, каково ему сейчас. Может быть, ему нужен еще один укол морфия. Он выглядит так, будто ему сто лет.

Я поднимаю взгляд от его глаз к распятию, а потом опускаю на его сжатые в моих руках ладони. Тут я чувствую, как будто меня ударило электрическим током, потому что, за исключением цвета, наши руки совершенно одинаковые. Широкие ладони, глубокие морщины в форме шрамов-полумесяцев, широкие костяшки пальцев, морщинистые, как колени слона, и мускулы, идущие от запястья до крепких и все еще сильных пальцев. Почему я раньше не обращал на это внимания, несмотря на то что все это так очевидно?

«Пап, у нас с тобой одинаковые руки», – говорю я, чувствуя себя ребенком, пытающимся привлечь его внимание.

Он смотрит на четыре ладони из кости и плоти.

«Да, сын, но ты свои использовал лучше, чем я».

В комнате стоит полная тишина. Я чувствую, словно в моем горле бьется стремящаяся на волю маленькая птица, и мне от этого становится тяжело дышать. Я тщетно пытаюсь вспомнить, говорил ли он мне когда-нибудь подобный комплимент, но до этого отец ни разу не признавал, кем я был, или не оценивал то, что я делал и чего достиг, а также какой ценой мне это удалось. Он ждал до последней минуты, и его слова тяжелы, как каменная плита.

Он закрыл глаза, потому что устал. На улице темно. Я нежно целую его в центр лба, шепчу, что он – хороший человек и я его люблю.

Я не присутствовал на похоронах отца и матери. Я говорил себе и убеждал близких друзей в том, что боюсь желтой прессы, которая превратит это событие в унизительный пиар-цирк, используя этот приватный момент моей личной скорби для фотосессии. Я простился с родителями, когда они были еще живы. «Да какой смысл, – говорил я, – в том, чтобы бросить горсть земли на гроб?» Отчасти я по-прежнему так и считаю, но в глубине души знаю, что тогда просто испугался. Я убежал от ритуала последнего прощания точно так же, как всю жизнь убегал от родителей, пока они были живы, оправдывая себя тем, что мне надо работать, тем, что результатом моих амбиций является ответственность за выполнение контрактов и соблюдение графика концертов, на которых была задействована команда из шестидесяти человек. Но ведь я мог отменить несколько концертов, отправить всех на неделю домой. А может, и не мог. Скорее всего, я просто не захотел этого сделать, потому что работа и желание двигаться дальше стали для меня важнее всего. Я стал трудоголиком, подсел на бесконечное перемещение тела в пространстве, чувствовал, что не смогу дышать, если буду находиться долгое время в одном и том же месте. Сама мысль о том, что я буду присутствовать на похоронах, казалась мне удушающей, поэтому я гнал мысли о похоронах из головы, готовился к следующему концерту и продолжал турне.

За все это я заплатил высокую психологическую цену. Я не был в состоянии нормально пережить утрату, поэтому мне пришлось носить свое горе в глубине души. Я не мог плакать и проявлять свои чувства, боясь того, что меня собьет с ног волна эмоций, что повредит моему тщательно выстроенному имиджу и покажет, что в моей душе уже ничего не осталось. Именно в таком плохом и тревожном состоянии в ноябре 1987 года я готовился к концерту в Рио-де-Жанейро, на котором должно было присутствовать максимальное количество зрителей, когда-либо посетивших мое выступление. В то время внешне я был спокоен, но духовно сломлен и побежден. И на то, чтобы снова прийти в нормальное состояние, мне потребуется весь остаток жизни.