Юноша слушается.
Ребе Хия, заглянув в его глаза, вздрогнул. Он увидел в них проклятие.
— Дитя мое, — сказал ребе Хия, — проклятие чувствуется во взгляде твоем. Кто проклял тебя?
— Рош-иешиво из Иерусалима!
Знал ребе Хия, что иерусалимский, рош-иешиво недавно скончался, и спрашивает: «Когда это случилось?»
— Вот уже два месяца! — ответил юноша.
«Верно! — думает ребе Хия. — Тогда он еще был в живых…» И снова спрашивает:
— За что?
— В этом мне велено покаяться перед вами.
— Хорошо… Как звать тебя, юноша?
— Ханания…
— Так вот что, Ханания! — сказал, поднявшись с места, ребе Хия. — Сейчас пойдем читать вечернюю молитву, потом надзиратель укажет тебе место за столом… После ужина ты зайдешь в сад, я разыщу тебя там и выслушаю.
И, взяв Хананию за руку, ребе Хия повел его с собою в семинарскую молельню. По пути ребе Хия думает: «Такой он юный… Такой голос… И кающийся… А в глазах проклятие… Неисповедимы пути Господни…»
Поздней ночью ребе Хия ходит с юношей по саду. Время от времени ребе Хия с мольбою взирает в небо, ища знака согласно астрологии; но небо закрыто немым, свинцовым облаком; ночь без луны, без звезд; светятся лишь оконные стекла в доме ребе Хии. При их свете ребе Хия повел Хананию в отдаленную беседку. Усевшись, ребе Хия первый заговорил:
— В священном писании сказано, — начал он, — «Daagoh b’lew isch — jassichenoh».
— Учитель, что сие означает? — спрашивает юноша.
И ребе Хия переводит ему текст.
— Daagoh — скорбь (Ханания повторяет за ним), b’lew — в душе, isch — человека, jassichenoh — пусть скажет о ней: пусть он изольет перед человеком горечь сердца.
И хотя юноша постигает лишь перевод святых слов, все же бледное лицо его розовеет от радости, как у человека, лежащего в обмороке, когда его приводят в чувство и жизнь постепенно возвращается телу.
Сильная жалость к юноше охватила ребе Хию. Он сказал: