Еще более обрадовался Ханания:
— Следовательно, ребе, когда я искуплю свой грех, и проклятие сойдет с души моей, я все же буду лишен царствия небесного, и буду изучать премудрость лишь во славу Божию, не надеясь ни на какую награду… Дай-то, Господи!..
Сердце ребе Хии вбирает в себя, точно благовонное масло, его слова.
— Но они, — говорит ребе Хия, — ученики-то мои? Как я могу им дать согрешить и потерять царствие небесное?
Помолчал Ханания несколько, а потом спросил
— А что, ребе, если я им прощаю, заранее прощаю?..
— Это можно! — произнес ребе Хия и, взяв его за руку, повел в семинарию. Указал ему сесть, согласно его просьбе, в стороне от учеников.
Ребе Хия стал объяснять слово Божие, время от времени посматривая на Хананию. Видит, юноша сидит с закрытыми глазами, внимательно вслушиваясь в урок, то краснея, когда поймает слово, то бледнея от ужаса, когда потеряет нить, иногда же видимо сокрушаясь от печали, когда ему не удается постигнуть смысл речи. Это вызывает у ребе Хии представление о верблюде в пустыне, изнывающем от жажды, и в то же время радующемся, слыша издали журчание чистого ручейка…
Иногда ребе Хия замечает, как ученики разговаривают промеж себя о Ханании, тыча на него пальцами; до ушей учителя доносятся ругательные слова: невежа, неуч, простак, Хам… Ребе Хия сильно огорчен, но видя, как Ханания, подняв глаза, смотрит на товарищей, желающих его обидеть, с любовью и радостью, точно на творящих добро, ребе Хия воздерживается от замечаний.
Ребе Хия читает, ученики ставят ему вопросы, на которые он отвечает; подымаются ученые споры, лишь один Ханания молчит, сидит безгласный, не заводя ни с кем беседы… И упоение, с которым он внемлет каждому слову, разлито по лицу… Когда занятия кончаются, Ханания последний оставляет школу. Потом ходит одинокий по заросшим, отдаленным дорожкам, а добравшись до заброшенной беседки меж олеандрами, садится и проводит в уединении время до вечерней молитвы…
Однажды к ребе Хии зашел надзиратель посоветоваться: не следует ли ему извиниться перед юношей Хананией.
— Что опять? — спросил ребе Хия. — Ты разве опять обругал его?
— Боже упаси! — говорит надзиратель и рассказывает, что, проходя мимо беседки среди олеандров, он не раз слышал голос Ханании. Тот либо повторяет слова текста с переводом, либо страстно вопит, обратившись к небу, и всегда лишь об одном: «Премудростъ! Премудрость! Премудрость!» Просит, точно голодный о хлебе…
— И понял я, — продолжает надзиратель, — что предо мною кающийся, весьма богобоязненный, и боюсь, не оскорбил ли я его тогда. Как бы не понести мне кары в небесах…
Ребе Хия посоветовал ему воздержаться от извинений, так как знал, что Ханания должен терпеть муки унижения. Но про себя он сильно радовался, что начинают с юношей считаться. Тем более, когда он стал замечать, что ученики, и те невольно проникаются уважением к пришельцу…
И снова думает, не этот ли юноша его будущий зять, и с грустью прибавляет: «Уж очень он не учен».
Однажды ребе Хия направился перед вечером к олеандровой беседке расспросить Хананию об его успехах.
— Воспринимаешь ли уже текст? — спросил его ребе Хия.
— Нет еще, учитель! Я еще не удостоился, но я его слышу с каждым разом яснее, все явственней, и в памяти остается все больше слов перевода.
Ребе Хия промолчал и вздохнул. А Ханания стал его просить:
ebooksa