Все случилось летом

22
18
20
22
24
26
28
30

— Я не об этом. У тебя неблагодарная и грязная работа. И на всю жизнь. Разве не ужасно?

— И такую работу кто-то должен делать. Не я, так другой. Без этого нельзя.

— А я бы не смогла. Я бы не вынесла.

— Это только кажется. У меня так было с учебой. Бывало, смотрел и удивлялся, как люди могут корпеть над книгами. Потом пошел в армию, там определили в автошколу. Брали таких, кто мало-мальски разбирался в технике. А я до службы с тракторами дело имел. В школе впервые почувствовал, что такое книги, учеба. Ну, а демобилизовался, поступил сюда. Зазвал меня к себе инженер Цирит и говорит: «Раз лесником заделался, лесной техникум надо кончать. Заочно, разумеется». И убеждал, пока не убедил. Помогал, объяснял, когда нужно, поругивал. Всякое бывало. Золотой человек. Такие люди мир красят… честное слово.

— Просто мастерской нужны специалисты, иначе им плана не выполнить, вот он и носится с тобой. Не будь наивным, Каспар. Ну, скажи, с какой стати ему о тебе беспокоиться? А в общем-то, конечно… получишься, получишь повышение, по крайней мере избавишься от черной работы.

Каспар попытался заглянуть ей в глаза, но Юстина, перебирая камешки, задумчиво смотрела на реку. Опять его поразила жесткая, знакомая интонация. Каспар мучительно старался припомнить… Да ведь это же Бернсон! Его манера. Открытие было неожиданное и неприятное. «Кто же ты на самом деле? — раздумывал Каспар. — Отчего я никак тебя не пойму? Отчего ты все дальше и дальше от меня уходишь? Чем больше мы вместе, тем больше отдаляешься. Отчего все не так, как вначале, когда ты пела свою песню без слов?»

— Скоро придет осень, а с нею грязь, — сказала Юстина.

— Да, — согласился Каспар. — Если наш настенный календарь не врет, оно так.

В нем проснулось что-то вроде досады, упрямства, желания немного осадить Юстину, ее самоуверенность задела Каспара за живое.

— По грязи мы как по маслу катим. А завязнешь, шагай за трактором — хорошо, если километра два-три. Иногда трактора не окажется, тогда всю ночь кукуем на дороге, пока кто-нибудь не вызволит.

— Да… Ну, а зимой?

— Зимой полегче. Тут не завязнешь, а из сугробов всегда можно выбраться. Зато железо холодное, а машины все равно ломаются, и в перчатках к ним не подступишься. Извольте голыми руками. Бывает, кожа, точно береста, с пальцев сходит. А еще этиловый спирт — штука ядовитая. И его порой приходится глотнуть — ничего не поделаешь, церемониться некогда. В лесу всякое бывает.

Юстина опять швырнула камень — вниз, на дорогу, и он мягко шлепнулся в песок. «И зачем я все это рассказываю?» — подумал Каспар, чувствуя, что произошло что-то такое, чего никак уж не поправить. Он пожалел, что начался этот разговор, но что сказано, то сказано, не зачеркнешь, не уничтожишь. Предчувствие говорило, конец близок, конец всему, и он хотел предотвратить его, сделать что-то такое, чтобы опять стало хорошо. Ведь вокруг все было, как прежде, — светила луна, шумели пороги, через реку тянулись тени. Только на горизонте, где догорал вчерашний закат, небо насупилось, будто в ожидании ненастья, а на востоке занимался новый день, и верхушки елей казались вырезанными из черной бумаги и наклеенными на край неба.

— Юстина! — тихо позвал он и протянул к ней руку. — Юстина…

Она встала, одернула жакет, пригладила волосы.

— Мне пора, — сказала. — Нет, нет, — поспешила добавить, — одна дойду.

Сделав несколько шагов, она обернулась. Посмотрела туда, где занимался новый день.

— Когда увидела тебя впервые, ты показался мне необычным… Не таким, как все. Но, видно, я ошиблась. Не сердись, Каспар. Ты хороший. Но… лучше нам расстаться. До свидания.

Она отошла. И снова вернулась.

— Когда я буду уезжать, помаши мне на прощанье этой косынкой. — И, сняв с себя полоску легкой розовой ткани, протянула ее Каспару. — Я буду смотреть в окно. И буду знать, что ты еще помнишь обо мне. Это прекрасно. Знать человека короткий миг, а помнить об этом всю жизнь…