Вор

– У меня есть возлюбленная, – с убежденностью сказал я. – Ваше величество, я обещал, что вернусь к ней.

Королева улыбнулась. Волшебник пришел в ужас. Он не понимал, почему я отвергаю шанс на спасение. Естественно, в моем досье из королевской тюрьмы не было никаких записей о любовных приключениях. В этом я был уверен, потому что сам написал то досье. Это был легкий способ превратить горы хвастовства в надежную репутацию, и столь же легко оказалось вложить листки в груду других записей. Тот, кто сумел стащить королевскую печать, запросто справится с замками в архивной библиотеке.

– Ты обручен? – спросила королева, не веря своим ушам.

– Да, ваше величество, – твердо ответил я.

– И не хочешь нарушать свое обещание? – Она грустно покачала головой.

– Не могу, ваше величество.

– И не хочешь отказаться от нее ради служения мне? Разве я плохая госпожа?

– Вы гораздо красивее, ваше величество. – Королева улыбнулась, и я закончил: – Но она добрее.

Вот вам и осторожность. Улыбка исчезла. Наступила такая тишина, что можно было бы услышать, как падает булавка на каменный пол. Ее алебастровые щеки налились кровью. Никто еще не смел обвинить королеву Аттолии в нехватке доброты.

Она опять улыбнулась мне, но уже совсем по-другому, ядовито, и склонила голову, признавая мою победу. Я улыбнулся в ответ и с горечью поздравил себя. Королева повернулась к капитану:

– Отнесите его наверх и позовите лекаря. Дадим ему возможность передумать.

Ее красный пеплос скользнул по тыльной стороне моей руки, и я поморщился. Бархат был мягкий, а вышивка царапалась.

* * *

Меня положили в комнате несколькими этажами выше темницы. Лихорадка нарастала. Я бредил и, словно со стороны, сам понимал, что это бред. У моей постели села Мойра. Она заверила, что я останусь жив. Я сказал ей – лучше б я умер. Потом из темноты вышел Эвгенидес, и Мойра исчезла. Поначалу Эвгенидес был терпелив. Он напомнил, что жизнь, как и любое имущество, может быть украдена. Спросил, хочу ли я умереть. Я сказал, что, пожалуй, да, и он спросил, что тогда станется с моими мечтами о славе и о том, чтобы мое имя высекли в камне. И хочу ли я, чтобы мои товарищи тоже умерли?

Мне не хотелось бы называть волшебника товарищем. Но в таком случае почему я рисковал жизнью ради него? Я вздохнул. И еще надо было побеспокоиться о Софосе. Я сказал, что если бы умер в тот миг, когда из меня вытащили меч, то сейчас меня бы не мучила совесть. Бог хранил молчание, и молчание это растекалось от него, стоявшего у моей постели, по всему замку и, кажется, по всему миру. Мне вспомнилось, что Лиопидус погиб в огне, а Эвгенидес остался жив.

После бесчисленных долгих мгновений Эвгенидес снова заговорил:

– Зимой скончалась его жена. Трое детей живут у тетушки в Эйе.

Наконец я отважился приоткрыть глаза, но он уже исчез. Я снова погрузился в сон и, проснувшись, понял, что голова немного прояснилась. Я понял: если оставлю Софоса и волшебника на верную смерть, совесть не будет меня мучить, даже если я сам вскоре погибну. А еще надо подумать о славе и о богатстве. Я с трудом встал с постели и обвел взглядом комнату.

* * *

Засовы повернулись, и дверь камеры открылась. Лампы в коридоре были потушены, и ни волшебник, ни Софос не видели, кто появился на пороге.

– Это я, – шепнул я, не дожидаясь, пока они раскроют рот и разбудят стражу. Раздался шорох – они пошли на мой голос. Я попятился, чтобы они в меня не врезались. Очутившись в коридоре, спросил у Софоса, осталась ли у него туника.

– А что?