То «заика», то «золотуха»

— Как Вы — говорили с ней? — Теперь — она была напугана, но и старалась же ещё пока не показывать этого сполна: сначала — всё узнать, а уже после — реагировать.

— Она пришла ко мне — на сеанс!.. И мы… где-то с полчаса-час… проговорили о…

— Зачем Вы — так?! — Прокричала женщина, прервав его, и тут же заплакала. — Что я Вам такого сделала?! Что мы — Вам?.. Что Вам от меня и нас — нужно?!

— О чём Вы?..

— Зачем Вы издеваетесь — над нами?! Вам кажется это — смешным? Хватит! Это — не шутки, понимаете? С таким — не шутят! Хотите посмеяться?.. Так сходите — на какое шоу или… «комедию»! Зачем Вы рвёте нам — сердце?! Вы не могли — говорить с ней. Не могли! Хотя бы и потому, ч… П-потому, что… — Она даже начала — заикаться и почти задыхаться. — Потому, что — она умерла в тот день: в день — когда произошёл теракт!

— Как?.. — Выдохнул врач и, при своей и так бледности, побледнел — ещё больше.

— А то Вы не знали!.. Тоже мне… Хранитель! Психотерапевт… Тьфу! Она — спасла свою мать, выстрелив в террориста! Но… При падении… Он всё же успел — выстрелить в ответ и… Попал ей — прямо в сердце! Серебряной пулей! Вот так и закончился для нас — ваш нацистско-расистский теракт: демоны — против ангелов и людей. И кто ещё — кто! Она — умерла! Моей внучки — нет! Её «больше» — нет!.. Не звоните сюда! — И из трубки — начали доноситься губки. А врач — так и не убрал её от уха, смотря в одну точку — перед собой: то, что он был в шоке, ничего не сказать — он был в ступоре и просто не верил в и услышанному! Я же — разговаривал с ней и… Видел — её!

Затем, более-менее уже придя в себя и нажав на чёрную кнопку диктофона, воспроизводящую запись, он услышал — лишь одни свои вопросы. А вот ответы… Ответы — были будто за- и стёрты: вместо них же — был просто белый шум, с тихим стуком его карандаша и… хрипами его же дыхания! В голове же — не укладывается. Как?..

— Этого просто — не может… Не могло быть! Она же — была жива и… Была — здесь!

Начав уже даже и разговаривать с самим собой, мужчина подпрыгнул в кресле, и, практически же «пролетев» свой кабинет, выскочил в приёмную — к секретарю, девушке-ангелу, двадцати пяти лет, что и как раз же и сама собиралась к нему, и даже уже «шла», как и была почти сбита им же с ног, столкнувшись — нос к носу! Растрепав же при этом — свои белокурые кудри, чуть ниже лопаток; сведя в непонимании на узко-низком же и бледном своём лбу — узкие же и светлые брови; прищурив свои светло-серые глаза с чёрными длинными ресницами и втянув немного впалые же розовые щёки, образуя тем самым и небольшими же своими, но и пухлыми розовыми губами — букву «о», как и своим же ровным округлым подбородком, вздёрнутым вместе с острым, и пусть коротким, носом. Пока и её же белый костюм, из юбки до колена и пиджака поверх блузки «в тон», всё так же сидел — «по фигуре»; как и её же белые лодочки на тонкой и высокой шпильке — «по ноге». Ну а руки же, уже и в свою очередь, с белым коротким маникюром, всё ещё держали папки и прозрачные файлы с белыми листами: «пробитыми», как и его же ранее всё визитка, чёрным мелким шрифтом; и «заверенными» — размашистой синей подписью.

— Она — ушла? — Прохрипел мужчина.

— Кто? — Округлила глаза ещё больше девушка.

— Оля… Девушка, что покинула мой кабинет — чуть ранее!

— Вы, конечно, меня извините… — начала, словно бы издалека, секретарь, стараясь заодно ещё и до конца прощупать почву «его состояния и психической устойчивости», что и уже ведь, как видно, колыхались на ветру: вместе с его же грудной клеткой — выбивающей, благодаря сердцу же, просто «сумасшедший» ритм, — …но никто из вашего кабинета не выходил — кроме вас сейчас. А клиент у вас назначен — только через полчаса!

— Но… Как? — И теперь уже точно — он был не только рассея-растерян, но и «подавлен». Так ещё и готов — вот-вот опуститься же на самый пол! По крайней мере и как минимум же всё, глаза его — уже «спустились» и смотрели туда и на него же: ожидая за собой — и «прибытия» же всей головы; а там — и такого же «тела».

— С вами — всё хорошо? — Склонила голову к своему правому плечу девушка и, переложив все свои вещи в левую руку, правой — коснулась его плеча. На что же и врач уже — даже и вздрогнул: будто бы и только сейчас — осознанно и главное «понимающе» взглянув на неё и увидев же её; как и найдя-обретя же себя — здесь. — Не знаю… — Покачал головой он и, опустив взгляд затем вновь на и под свои же ноги, замер. Там… На полу… Прямо под ними и ним же самим — лежала его же карточка-визитка, которую он отдал ей!

И, недолго думая, он всё-таки поднял её и… тяжело выдохнул, так ещё и скатился после своей же спиной, да и всем же своим телом — по двери, осев затем на пол с согнутыми перед собой ногами. Голове ещё требовалось подождать — воссоединения там. Но и оно же было — уже недалеко! Ведь и на обратной стороне картонки, каллиграфическим почерком одной из его синих же ручек, было выведено: «Что ж, это был и, правда, интересный эксперимент, док… Когда-нибудь — обязательно повторим! О.».

Ты хочешь уйти, а я прошу остаться

Привет, подруга! Это я… «Диана»! И… Всё — «та же». Да… Всё та же — «я»! И… Как ты там меня называла?.. Ангел-хранитель? Точно… Да! «Твой» ангел… хранитель. Но и, похоже же, что — и вовсе же: не «хранитель». Да — и не «ангел» же, собственно! Не была и… «Не стала» — им! Ну а ты, хм, как и я, всё — не «меняешься». И это… странно. Нет! Это: «страшно»! Ведь и все же говорят, что: «Люди — меняются». Хотя бы — со временем! Но и для тебя, видимо, настал тот самый момент, который у нас называется — застывание!

Так смешно и… Так глупо! Я же вижу, что ты здесь… Я вижу — тебя и… Но тебя — и «нет»! И ты же — не «здесь». Будто и одновременно — в двух местах! Как… В «Гарри Поттере», да. «Гермиона»!.. И… «Как». Ведь и больше — в последнем, чем в первом! И я… Я не могу понять! И да… Ты бы сейчас улыбнулась и… даже «рассмеялась», возможно… но я действительно не могу понять — как это произошло: как так вышло, что вот я — здесь, а ты — там? Хоть и лежишь сейчас — передо мной: в белой стерильной палате… На белой же металлической больничной койке… С накрахмаленных белым постельным бельём и… Подстать же ему — в больничной сорочке с коротким рукавом… И молчишь! Лежишь… С закрытыми глазами, почти что и сливаясь же с обстановкой — своей бледной, от рождения и природы, кожей! И пусть ещё — и на контрасте со своими же тёмно-каштановыми длинными курчавыми волосами… Но ты — не спишь! И да… Ты — не «мертва»! Во всяком случае… Во всяком же случае — «пока»… Ты просто лежишь — с, прикрытыми веками, тёмно-карими глазами, подрагивающими вместе с чёрными же короткими ресницами: под насупленными, на высоком лбу и у небольшого же курносого носа, тёмными широкими бровями; поджав ещё и свои узкие, сухие и потрескавшиеся губы, перед этим успев и прикусив всё же нижнюю, дурная привычка, и, тем самым, приподняв ещё и полукруглый подбородок; не говоря уж и про «вакуум» впалых щёк — в попытках хоть немного, но продлить и удержать это спокойствие и… тишину. Это молчание и… Твоё одиночество!