То «заика», то «золотуха»

— Так ведь и не получается!.. — Хмыкнул названный и ударил ладонями по рулю. — «Умерших». Ну да. Ну да!.. Как бы не так. Да и чего воздух-то зря сотрясать?.. Переродится же! Если её и за все же её слова и действия, как пороки и грехи, сразу и в небытие же не отправят — после суда… и без следствия! Ха!.. Надеюсь, что «да»!.. И зачем вот ты только согласилась? А зачем согласился — и я?.. И как ты меня заставила вообще?!

— Хотя бы — и с уважением: для людей — это чуточку важнее, чем для нас! Пусть её — и отправят на второй круг… Или не отправят. Всё равно!.. Традиции и принципы, Артём! Равновесие и баланс. «Гармония» — между мирами!.. Да и чего ты опять-то всё и заново начинаешь: сам же не пустил меня одну и на такси!..

— Да и правда что!.. — Округлил глаза парень и воззрился на неё глазами, полными шока и какой-то же ещё «своей» внутренней истерики-истерии. — Как я мог и не пустить тебя одну на такси — на кладбище. Одну. На такси и… На кладбище!.. Карл. У нас — явные проблемы! И Хьюстон в этом деле — не товарищ и не друг. Не помощ-ник… Он — не поможет! — И отвернулся вновь к дороге, обгоняя по ходу же серую глянцевую машину и тут же встраиваясь обратно в свою полосу. — Сразу бы и катафалк вызвала, что ли!.. Кто хоть организовал это «массовое сборище тире прощание стада баранов» — спустя пять лет?.. Ни разу же ещё и не встретившись — до. Да ещё и по такому — развесёлому поводу!

— Наш бывший директор — Людмила…

— Прекрасно!.. — Оборвал тут же её Артём и всплеснул руками. — Выпускаешься из школы — заставляют ходить на встречи выпускников. Выпускаешься из колледжа — та же тема… Из универа — аналогично! Теперь — ещё и из детского дома будут весточку высылать: о желании встретиться и вспомнить былые времена… Супер!.. Ты, кстати, речь «крайне-последнюю» подготовила?.. Или «импровизация» — нас в который раз спасёт?!

— Артём! — Теперь это был — скорее болезненно-молебный стон о прекращении мук, чем и ранее же всё повышенный тон да и крик.

— А!.. Нет. Извините, пожалуйста!.. — Продолжал он издеваться, будто и не слыша своего имени: да и подумаешь, правда, за двадцать же семь своих-его лет и её же всё двадцать четыре таких же года — у него просто-напросто выработался иммунитет к этому да и всему. — «Речь». Нет!.. Там же — Посполи́тая. «Соболезнование» же, да!.. Нек-ро-лог! — Со злостью и по слогам уже даже продекламировал «в тон». — Так что, «подготовила»?

— Нет! — Шикнула девушка и, закинув, наконец, своё пальто обратно и за спину, вдела в рукава свои же руки «нормально»; тут же — ещё и застёгиваясь на все чёрные же пуговицы. — Церемония — не будет длинной: минута молчания и захоронение. А там — уже и сам «суд» же над душой: и принятие решения — в чистилище её или небытие!

— А чтоб была ещё короче — могли бы и просто её кремировать!.. — Оскалился злорадно брюнет. — И рассеять пеплом — над какой-нибудь хиленькой речушкой… Или грязным ручейком! А лучше — болотом… Или очистными сооружениями! Или, о, отдать наркошам!.. Точно. «Серебряный пепел», как и «грязный же ангельский порошок», с них самих и из их же всё крылышек и по дорожкам — нынче же в ходу и большой цене: уносит же — на раз… А с ней и подстреленной «им» же ко всему — ещё и «вынесет»: на «два»!

— Всё — сказал? — Отвернулась к окну Олеся и, скрестив руки под грудью, грузно выдохнула: больше и не в силах с ним повторяться-препираться.

— Да… — Остановил свою чёрную матовую машину у золотых же железных ворот с фигурками ангелом, демонов и людей Артём, припарковавшись рядом с остальными и в отведённой же для этого, как «паркинг», зоне.

— Отлично. Идём!.. — Открыла дверь брюнетка и вышла на прохладный воздух.

— Ты иди, а я догоню… — Вышел следом брюнет, и, изъяв ключи из зажигания, заглушил мотор, но и двери пока предусмотрительно не закрыл: только хлопнул своей, как и Олеся же своей и до него, и прошёл к багажнику. — Только — цветы достану. А заодно — и проветрюсь «с собой»: чтоб ничего лишнего, но уже и там вдруг не сказануть!

*

Вышагивая по мокрому от утреннего дождя тёмно-серому мелкому гравию дорожки, брюнетка вновь накинула на голову чёрный капюшон кофты, достав его из-под пальто, и так же обняла себя руками, кутаясь и утопая в тёплой ткани: и той, и другого. Ветер на пустыре поля с редкой зеленью — обещал быть злющим, колючим и с холодной же мелкой моросью из-под серого же навеса туч над головой: ведь и преград для его полёта — не было; и даже деревья с опавшей уже давно жёлтой и пожухлой листвой, как тонкие и пустые, хоть и всё ещё где-то светло-коричневые и толстые палки — торчали из чёрной земли вместе с усохшими уже своими тёмно-коричневыми корнями и не были особой проблемой-преградой, сгибаясь под его мощью и прямиком нагибаясь же к «мёртвой», как ни иронично, почве: принимая свою судьбу. Как и все, кто здесь, так или иначе, сейчас да и вообще же находились: будь то — мёртвые совсем или «нет», живые или «нет»! И, мельком лишь осматривая серые бетонные камни, коричневые деревянные кресты и чёрные гранитные плиты с выточенными на них ликами людей и ангелов, демонов или с рамками и чёрно-белыми же, цветными фото соответственно, надписями на них, в виде данных и последних пожеланий в долгий-дальний путь, она только грузно вздыхала, стараясь сдержать уже и подступающие во всю слёзы: ведь и в отличие от других — ей виделось гораздо больше! Она же буквально и на ладони, перед собой, а иногда даже и в своей же собственной голове, перед глазами — видела всю их судьбу: от рождения, через взросление-старение и до смерти! Но и гораздо тяжелее ей было, когда попадались — совсем маленькие, крохи, пусть и всё ещё-уже с не менее милыми лицами: дети, родившиеся, но не пожившие «своё», не родившиеся вовсе, жертвы абортов и выкидышей, самых и «что ни на есть же» убийств. Становясь же, подчас, и в одну почти же что шеренгу с взрослыми, такими же жертвами насилия, убийств и суицида, отправившимися в небытие — прямо же и из зала «суда»: по своим словам и поступкам, порокам и грехам… Даже и не через чистилище, как и некую же «зону-пункт ожидания»: не переродившись и не улучив «второй шанс»; с закопанными телами, но и не до конца ус- и упокоенными же, а там и «вовсе» — душами!

Её сердце замирало — и от бедного минимального обустройства земле-травяных холмиков вместе с памятниками и гробничками: ведь и лишь какие-то, редкие из них — были ухоженными и довольно красивыми, было видно, что к ним приходят и за ними же следят, ухаживают и не забывают, действительно «помнят»; другие же — были запущенными и заросшими, «погребёнными дважды», но и уже под жёлто-зелёной же высокой сорняковой травой и средними тёмно-зелеными кустами, не говоря уж и о том, что порой встречались даже и деревья, что и по приданиям — душили своими корнями усопших, убивая так же всё и «повторно», но и уже лишь «тела», их не посещали, про них все забыли, придали земле, да и бог-дьявол с сим! И хотелось бы ей осудить, обругать таких (не)людей, буквально и «не», но и она же сама и за себя была не до конца уверена, что пришла бы и «приходила», например, к своим родителям, будь они уже мертвы, следя и ухаживая за их «ново-старыми местами»: ведь и изначально ещё не была уверена — пришла бы к ним и будь они даже ещё живы; и не потому, что они к ней — не приходили!

Подойдя, наконец, к тёмной собравшейся кучке народа, одетой, как и они же всё с Тёмой, во всё чёрное, она попыталась, по первости, быть минимально замеченной и не отсвечивать больно, а уж и тем более — не выходить вперёд и к самой же разрытой могиле, но ребята, только и заметившие её же уже на подступах, вмиг расступились по двум сторонам, расчищая путь и пропуская её же перед собой, как ручеёк. Смирившись с этим, как и с очередным же своим тяжким выдохом, и проходя же мимо них, старо-новоприбывшая ловила на себе сочувствующие и жалостливые, сострадающие взгляды и чувствовала параллельно лёгкие касания их рук, девчонок и парней, к своим: что ж, бывает и такое — горе по-разному же, временами, сплачивает. Ну а встречала её и под конец же всё этой и как никогда же всё прежде «дружественной процессии» — их бывший же всё и директор: Людмила. В таком же тёмном, чёрном облачении: из длинной до щиколоток юбки, заканчивающейся лакированными низкими ботинками, пиджака поверх рубашки, наброшенного же всё и поверх же пальто и небольшой шляпки. И с красным же от слёз лицом! Не говоря уж и за её же всё голубые глазами, так ещё и от практически постоянного отсутствия сна. А уж и сборы-приготовления — сколько его вновь отняли: уже и сине-фиолетовые же круги под ними — всё сказали! А бледное и сухое, исхудавшее и осунувшееся лицо — подбавило, впитав в себя, как листок чернила, чёрные дорожки от туши, лёгкую присыпку тёмно-серых теней и крошку тёмно-бордовой помады; угнетая, на общем же фоне-контрасте, окончательно: выдав выцветшее и обезвоженное состояние всего организма, что и будто же, вместе с ней и внутри, ещё постарел, став почти прозрачным — с последней их встречи и момента же, когда они виделись в такой же раз. И пусть же её чёрные волосы, как обычно, были собраны в аккуратный пучок на затылке, оттягивая назад, ставшие так же ещё острее, скулы и лёгкую же проседь на висках, при и её же всё «пятидесятилетнем стаже» в строю ангелов; длинный нос всё так же прорезал и без того угловатое лицо, сухие и растрескавшиеся, покусанные и узкие чуть бордовые губы были сомкнуты в одну линию, а острый подбородок с ямочкой посередине подобран под нижнюю же губу с лёгким размытием помады на нём — этого никак нельзя было более же скрыть! И, тихо поздоровавшись между собой, отвесив друг другу и поцелуй в обе щеки, они встали у самой зияющей тёмно-коричневой же, почти и чёрной, словно бездна, земляной ямы, не произнося более ни друг другу, ни и кому бы то ни было — ни слова.

Но и пока же всё толпа вновь ни расступилась и ни пропустила вперёд уже Артёма, повторив ту же процедуру с «касаниями поддержки»; и в конце — приветствием от этакой главной-босса. За чем — он уже встал рядом с Олесей и всё же, как и прежде, как и в «их» старые-добрые, а теперь и почти что уже «стародавние» времена, справа от неё. Только и на этот же раз — никто её не задирал; и некого ему — было задирать в ответ: ведь и этот же (не)человек — покоился в тёмно-бордовом деревянном гробу, пока ещё подвешенном над самой ямой и вот-вот готовом отправиться на самую глубину её, посредством металлических же креплений и автоматического управления рамой под ним, скрывшись затем и вовсе же под чёрной землёй в смеси с серой же галькой и бордово-жёлтым песком.

Взглянув, наконец, перед собой и по другую же сторону баррикад-ямы, сама Олеся узнала уже и всех же её друзей; а и точнее — её же всё и «шайку-лейку». Подметив, как и они — повзрослели и вытянулись: что девчонки, что и парни. Но и всё так же с неодобрением и «своим» отвращением в глазах — косились на неё и Артёма: со смертью альфы — стая продолжала блюсти её кодекс и, казалось, ещё больше ненавидеть жертву, вместе с её же спасителем и защитником. Будто она и лично же виновата — ещё и в её смерти, а не простое стечение обстоятельств и пьяный водитель-шумахер, что вдруг и скрылся с места преступления-аварии; так ещё и свидетелей — решил не оставлять: по нацисткой и расисткой особенности — своего же чёртового ангельского менталитета, как бы это ни звучало, и воспитания какими-то деспотами и диктаторами — в полном тоталитаризме! Что ж, в их «мирах» — такое бывало; увы и ах, не редкость. Не исключение, да, а и вполне же себе — правило, где царили лишь: зависть и неприятие, не принятие, полное отсутствие осознания и адекватности, признания, нежелание делиться и сосуществовать в мире и согласии, в равновесии и балансе, гармонии — с теми и другими, не «чужими», со всеми и вся! И, почувствовав касание к своей правой руке, сжала же и его левую руку в ответ, поняв — тоже видел, увидел и перестраховывался, хоть и так же знал, что ничего уже не будет: годы, как-никак и у них тоже, берут своё — и даже это уже в прошлом. И пусть время в действительности не лечит, но и зато неплохо подтирает, стачивая углы: те или иные! А взглянув затем и на свою же всё правую руку, после — на левую же и Тёмы, а следом и на руки (не)людей вокруг них и напротив, с грустной ухмылкой поняла, что «лишних» здесь — как не было, так и нет: «знак отличия» — был у всех из них; никто не свёл! И только у одной — его не было: у девочки-демона, лет пяти. С белыми кудряшками, длиной до плеч, показавшимися всё же и из-под чёрной же большой шляпы — из-за всё и того же ветра с дождём; пока и на прямо-таки и лучезарных её серо-зелёных глазах — блестели слёзы, раз от разу застывающие и словно бы ещё и «замерзающие» вместе с ними и на мелких же чёрных ресницах. В то же время как и её же всё светлые узкие бровки — были сведены «домиком» у небольшого с горбинкой носа: на высоком и бледном лбу. А округлые, ещё и «по-детски», щёки — «провожали» узкие и длинные дорожки солёной влаги: до аккуратных пухлых губ «бантиком» и округлого же подбородка; спадающие ещё и периодически затем — на маленькие, такие же почти и «кукольные» ручки, сжимавшие две небольшие красные розы. И пусть одета и обута она была достаточно просто и даже «бедно», но и в то же время — со вкусом: в чёрное кукольное же платье до колен с коротким рукавом и чёрные же балетки на низко-плоском ходу; обутые — на почти такие же, с небольшими же ещё и рюшами-бантиками, носки. И она так и не сводила взгляда — с гроба; пока и с неё же не сводила взгляда не только и сама же девушка, но и стоявшая неподалёку и слева же от малышки — взрослая женщина-демон. И хотелось бы, конечно, сказать — «мать». Но и точнее же всё будет: «конвой». Ведь и взгляд её прямо-таки и «ястребиных» серых глаз — не выпускал маленькую фигурку из виду и поля же своего зрения: ни на секунду. Пусть и на вид ей было — не больше лет, чем и Людмиле. И выглядела она — куда статней и даже «статусней». Но и от того же лишь, кстати, и «лучше». Как и совершенно — не на свой возраст: куда моложе. Хорошо «сохранилась»: если и не на тридцать, то и лет же на сорок! Будучи ещё: и с прекрасной прямой осанкой, при чёрном же классическом костюме, состоящем из пиджака поверх рубашки и юбки, чуть ниже оголённых бледных колен, и в чёрных же лодочках на толстом и высоком каблуке. Из верхней же одежды — на ней было пальто «в цвет», лишь наброшенное на плечи. Пока и её же бледные руки с чёрными длинными ногтями — были сцеплены перед ней, а бледное угловатое лицо — ничего не выражало, представляя собой скорее маску из папье-маше: с узко-низким и ровным лбом, чёрными широкими бровями, подкрашенными таким же карандашом, нарощенными чёрными же длинными ресницами, клювовидным острым носом, натянутыми скулами со светло-серыми румянами, вытянутыми же высоким хвостом на затылке из длинных тёмно-русых волос, узкими и сжатыми серыми матовыми губами и мощным квадратным подбородком.

— Бедная девочка!.. Бедная Полина… — Тихо причитала Людмила, ведь и, видимо, говорила это не в первый раз, раз и её уже никто не слушал и не слышал, а сама брюнетка услышала это — только сейчас: глубоко погрузившись и до в свои мысли и только здесь, в этот момент — вынырнув из них. — Так рано — потерять мать!.. За что ей — такое горе?