– Я последний брат Чингисхана! – зачастил он. – А вы,
– Угрозы он не представляет, – продолжал Яо Шу, как будто Тэмуге ничего и не сказал. – Можно отправить его в изгнание, как обычного странника.
– Да, лучше будет его отослать, – дрожащим голосом промолвила Дорегене. Видно было, как ее трясет.
Тэмуге, чувствуя на себе взгляд этих женщин, тяжко вздохнул: его жизнь сейчас всецело в их руках.
– Нет, Дорегене, – рассудила наконец Сорхатани. – Его следует наказать. Он бы к нам снисхождения не проявил.
Она подождала, пока Тэмуге, со сдавленной руганью повозившись в руках советника, утих. Тогда она обернулась к Дорегене, оставляя решение за ней. Но вдова хана лишь качнула головой и ушла с глазами, полными слез.
Тогда Сорхатани повернулась к Яо Шу.
– Отдай его Алхуну, – распорядилась она.
Тэмуге, охваченный внезапным отчаянием, снова задергался, но в железной хватке советника был беспомощен, как ребенок.
– Разве не мы нашли тебя тогда в лесу, монах! – в отчаянии крикнул он. – Я же сам там был! Это же я привез тебя к Чингисхану! Да как ты можешь кланяться этой шлюхе моего племянника!
– Скажи Алхуну, пусть все сделает быстро, – добавила Сорхатани. – Это единственное, на что я могу пойти.
Яо Шу понимающе кивнул, и женщина ушла, оставив их вдвоем. При звуке тяжелых шагов Тэмуге как-то разом поник. Из яркого прямоугольника дверного проема в затененный переход шагнул Алхун.
– Ты слышал? – спросил его Яо Шу.
В полумраке глаза тысячника свирепо блеснули. Одной рукой он ухватил Тэмуге за плечи, чувствуя сквозь ткань хрупкие стариковские кости.
– Слышал, – ответил он. В руке у него был длинный нож.
– Будьте вы оба прокляты, – произнес Тэмуге.
Когда Алхун поволок его обратно на солнце, он заплакал.
На второй день после ночной атаки воины Белы отстроили стены из мешков, дополнительно подперев их сломанными возами и седлами павших лошадей. Лучники теперь стояли на стенах бессменно, но от постоянной жажды люди буквально задыхались. Воды всем хватало лишь на два глотка: один – утром, другой – вечером. Мучились и лошади. Оперев подбородок на грубую холстину мешка, Бела пристально смотрел на монгольскую армию, становище которой расположилось напротив. Уж у врага-то воды вволю: доступ к реке за ним, пей не хочу.
Оглядывая ухабистые просторы, Бела изнывал от отчаяния. Прежние сообщения с севера уже не казались преувеличением. Численность армии у монгольского полководца намного меньше, но она сумела посечь венгров и нагнать ужаса на превосходящую ее силу, явив такую маневренность и такие приемы ведения боя, что Бела сгорал от бессильного гнева и стыда. До самого конца того ужасного дня он с замиранием сердца ждал от врага последнего решительного штурма, но тот почему-то не последовал. А теперь вот Бела оказался в западне, стиснутый в такой массе людей и коней, что не повернуться. Непонятно, почему враг бездействует. Наверное, злорадно созерцает, как медленно, но верно гибнет от жажды венгерский король. Отодвинувшись за пределы полета стрел, монголы не угрожали даже для виду. Такое расстояние до врага вселяло ощущение мнимой безопасности. Хотя из донесений, да и из собственного горького опыта Бела знал, что при желании монголы могут двигаться с немыслимой быстротой.
Краем глаза король заметил, как к нему, прервав разговор со своими рыцарями, направляется Конрад Тюрингский. Тевтонец был без своего стального нагрудника, а потому в глаза отчетливо бросались руки в шрамах и стеганая поддева, засаленная и в грязных пятнах. От рыцаря по-прежнему исходил запах пота и крови. Взор магистра был суров, и Бела, когда тевтонец, подойдя, сдержанно поклонился, не смог заставить себя взглянуть ему в глаза.