– Конечно. Он познакомил нас в тот день, когда мы видели его в траттории, в Порто-Венере.
– Точно. На ней было платье в крупных цветах, и она была такая красивая, да? На одну актрису похожа. Знаешь, о ком я?
– Алида Валли.
– Она самая.
Скуарчалупо на мгновение задумывается и прищелкивает языком.
– Быть красивой, если ты вдова, – это преимущество, – добавляет он. – Красивая женщина никогда голодной не останется.
И он надолго умолкает, задумавшись о своей невесте, Джованне Караффа. О том, что она тоже красивая, что у нее черные как ночь глаза и пышная грудь, а когда она идет по улице Сперанцелла, бедра так колышутся под одеждой, будто обтягивающее платье на ней нарисовано, и все оборачиваются ей вслед. Даже святые – и те высовываются из своих ниш, чтобы ее рассмотреть.
– Ты представляешь, Тезео? – с грустью замечает Скуарчалупо. – Капитан-лейтенант погиб, а его жена и не знает. Узнает, только когда ей скажут. Сейчас она возится с ребенком, или сидит в кафе или в кино, или слушает новости Королевских военно-морских сил по радио: «Наши военно-морские силы успешно атаковали базу противника на Гибралтаре…» И все равно она ничего не знает.
Тезео Ломбардо отвечает не сразу:
– Это война, Дженна.
– Да пошло оно все…
Неаполитанцу охота поговорить с товарищем о другой женщине, об испанке, но он не осмеливается болтать об этом при охранниках. С тех пор как они попались, их много раз спрашивали о ней – и военные, и этот тип в гражданском с нашивками полицейского. Испанка, все повторяли они, особенно малый в гражданском. Каковы их отношения с испанской женщиной, что они делали вместе и так далее. Но неаполитанец все время отрицал, что знаком с какой-нибудь женщиной. Кроме нескольких проституток в Альхесирасе, наконец добавил он с раздражением. Так же себя вел и Ломбардо, у которого были куда более веские причины не раскрывать рта.
– Ее наверняка взяли, – цедит сквозь зубы Скуарчалупо, искоса поглядывая на охранников.
Его товарищ кивает, не произнося ни слова. Его лицо будто сведено судорогой, желваки ходят ходуном. Скуарчалупо знает его хорошо и понимает, какое напряжение кроется за этим видимым спокойствием. И, возможно, предчувствие беды. Если делаешь то, что делаем мы, думает неаполитанец с горечью, не надо иметь настоящие привязанности. Любое чувство – это пробоина в корпусе. Трещина, из-за которой ты уязвим.
– Ты думаешь, она?.. – настаивает он.
Ломбардо размышляет.
– Не знаю, – заключает он. – Но если бы она проговорилась, нам бы это предъявили.
– Согласен. Они бы размазали нам это по лицу, так ведь?
– Вне всякого сомнения.
Скуарчалупо довольно жмурится.