– Все может быть, Дженна. Но пока не строй иллюзий.
Неаполитанец рассматривает охранников и снова опускает голову на руки.
– Так или иначе, мы здорово отодрали этих англосаксонских говнюков.
Ломбардо улыбается:
– Да, все получилось неплохо.
– Теперь научатся хоть немного уважать «грязных итальянцев».
Они громко, дерзко смеются и тут же слышат окрик охранника. Так что они продолжают разговор тихо.
– Похоже, Арене и Кадорне удалось вернуться, – шепчет Скуарчалупо. – Если бы их схватили, мы бы знали, так?
– Думаю, да.
– Тогда им вся слава. Пусть наслаждаются, они заслужили. А до нас очередь дойдет, когда вернемся на родину.
– Не знаю, что тогда останется от родины.
Неаполитанец закрывает глаза и вспоминает. И тихо напевает:
Может быть, родина его товарища и изменится, когда они вернутся, но его родина останется прежней. Партенопа[57] вот уже три тысячи лет стоит там, где стояла, и не меняется – ее улицы все так же заполнены людьми, голосами, разноцветьем и солнцем. Вот бы город так и оставался фашистским – если, конечно, фашистским он был. Верно одно: кто бы ни правил – Муссолини, король Виктор Эммануил, да хоть конь в пальто, – с ними или без них, неуязвимый ни для кого и ни для чего, даже для этого старого зловредного козла Везувия, Неаполь навсегда останется Неаполем. Он вечен со времен Древнего Рима и задолго до того. И никакой ублюдочный англичанин, любитель попить чайку, ничего с этим поделать не сможет.
– Нам удалось, друг, – говорит довольный Скуарчалупо. – Это самое важное, правда же?.. Мы их здорово поимели.
Ломбардо снова улыбается, устало подтверждая его слова; он уже сутки не брился, и щетина покрывает синевой его подбородок.
– Ну еще бы.
– И остались живы.
– Да.
Тут Скуарчалупо грустно вздыхает. В голову ему приходит мысль, которая омрачает достигнутый успех. Мысль о трагической победе.
– Жалко Маццантини и беднягу Тоски… Мы были знакомы с женой капитан-лейтенанта. Помнишь?